Фриц Лейбер - Дьявольская сила

В отличие от многих моих предков, отец не любил провинции. Жизнь в деревне мало прельщала его, и он не проявил особого интереса к унаследованному поместью, а лишь потратил деньги, доставшиеся ему от прадеда, на различные вложения в Бостоне и Нью-Йорке. Мать тоже не разделяла моего интереса к сельским районам Массачусетса. Но ни один из них не шел на продажу поместья, хотя нет: однажды, когда я гостил дома во время каникул в колледже, мать предложила продать его, но отец, крайне недовольный, прекратил обсуждение вопроса. Помню, как он вдруг замер — более подходящего слова, чтобы описать его реакцию, и не подберешь; помню, как упомянул о «наследстве Пибоди» — что прозвучало странно — и, тщательно подбирая слова, произнес: «Дед предсказал, что один из его потомков получит наследство». Мать презрительно фыркнула: «Какое наследство? Разве твой отец не промотал его почти вчистую?» Отец никак не прореагировал на ее замечание. Его доводы покоились на твердой уверенности в том, что имелся ряд веских причин, согласно которым поместье не могло быть продано, как будто для этого требовалось нечто большее, чем обычная юридическая процедура. И все же он никогда там не появлялся; налоги исправно вносились неким Ахабом Хопкинсом, адвокатом из Вилбрахама, который также представлял отчеты о состоянии поместья, но родители не обращали на них никакого внимания и отвергали любое предложение «подновить» его, считая подобные затраты «бессмысленными».

Поместье оказалось фактически заброшенным, и таким оно и оставалось. Адвокат предпринял одну-две слабые попытки сдать его внаем, но даже в короткий период подъема, охватившего Вилбрахам, желающих поселиться там надолго не нашлось, и поместье приходило все в больший упадок. И вот в таком плачевном состоянии запущенности оно и находилось, когда я вступил во владение им после внезапной кончины моих родителей, погибших в автомобильной катастрофе осенью 1929 года. Тем не менее, несмотря на падение цен на недвижимость, наметившееся в тот год вслед за началом депрессии, я решился продать мой дом в Бостоне и обустроить поместье для собственных нужд. После смерти родителей я располагал достаточными средствами и поэтому мог позволить себе оставить юридическую практику, на которую у меня уже не доставало желания тратить силы и энергию.

Однако осуществление подобного плана не представлялось возможным до того, пока хотя бы часть старинного дома не стала пригодной для обитания. Его строили многие поколения, и каждое внесло что-то свое. Первая постройка относится к 1787 году. Тогда, в самом начале, это был обычный дом колониального типа со строгими линиями, незаконченным вторым этажом и четырьмя внушительными колоннами спереди. Но со временем первоначальная постройка превратилась в основную часть усадьбы, в ее сердце, так сказать. Последующие поколения вносили изменения и добавляли новое — сначала появились винтовая лестница и второй этаж, затем различные пристройки и крылья, так что ко времени, когда я готовился превратить усадьбу в свое жилище, дом представлял собой огромное строение, беспорядочно раскинувшееся на площади свыше одного акра, не говоря уж о прилегающих к нему саде и лужайке, которые пребывали в столь же заброшенном состоянии, что и сам дом.

Годы и менее щепетильные строители смягчили строгость колониальных черт, нарушили архитектурную целостность: трапециевидная крыша соседствовала со сводчатой, маленькие окна с большими, изысканные фигурные лепные карнизы с простыми, слуховые окна с плоской крышей. В целом дом мне нравился, хотя человеку, знающему толк в архитектуре, он, должно быть, показался бы удручающе неудачным смешением архитектурных стилей. Это ощущение, правда, смягчали развесистые древние вязы и дубы, плотно окружающие дом со всех сторон, кроме той, где находился сад, в котором среди давно неухоженных роз проросли топольки и березки. И поэтому, несмотря на всю свою электичность, дом в целом создавал ощущение увядающего великолепия, и даже его некрашеные стены гармонировали с могучими деревьями.

В доме имелось по меньшей мере двадцать семь комнат. Из них для личного обустройства я выбрал три в юго-восточной его части, и всю ту осень и раннюю зиму наезжал из Бостона, чтобы проследить за ходом ремонта. После того, как полы зачистили и натерли воском, они приобрели свой прежний красивый цвет; после проводки электричества комнаты утратили былую мрачную унылость; вот только с канализацией пришлось повозиться до поздней зимы. 24 февраля я выехал в родовое поместье Пибоди. Затем, в течение месяца, меня занимали планы, касающиеся остальной части дома, и если первоначально я намеревался снести кое-что, оставив лишь старейшие постройки, то вскоре отказался от этих замыслов, решив сохранить дом, каков он есть, так как в нем ощущалось очарование, несомненно, приданное ему жившими здесь многими поколениями, а также порожденное сутью событий, происходивших внутри его стен.

За месяц я так влюбился в это место, что первоначальное ощущение временного порыва сменилось радостным чувством человека, нашедшего свой жизненный идеал. Но, увы, этот разросшийся идеал незаметно спутал все мои планы и привел меня на тот путь, которого я никогда не желал. Мне пришло в голову перевезти останки моих родителей, мирно покоившиеся на одном их кладбищ Бостона, в фамильный склеп, врезанный в склон холма, стоявшего относительно недалеко от дома, чуть в стороне от проходившего рядом шоссе. Кроме того, я намеревался предпринять попытку возвращения в США праха моего дяди, захороненного где-то во Франции, и таким образом собрать, по возможности, всю семью воедино на земле предков — неподалеку от Вилбрахама. Мой план относился к разряду тех, что иногда приходят на ум холостяку-отшельнику, в которого я превратился за какой-нибудь месяц, обложив себя рисунками и чертежами старинного дома, которому вскоре предстояло получить новую жизнь в новой эре, столь удаленной от его скромных истоков.

Именно с целью осуществления этого плана я, прихватив ключи, которые мне передал адвокат, отправился одним мартовским днем в фамильный склеп. Склеп не бросался в глаза, в общем-то, кроме массивной двери, обычно ничего и не было видно, потому что строили его как часть естественного склона, к тому же, в отсутствие ухода, за минувшие десятилетия деревья разрослись настолько, что практически заслоняли от взгляда все находившееся за ними. И дверь, и сам склеп воздвигали на века. Склеп был почти ровесник дому, и в течение многих поколений все из рода Пибоди, начиная с Джедедия, первым поселившегося в этих местах, находили там свой последний приют. Дверь давно не открывали, и поэтому мне пришлось приложить некоторые усилия, чтобы сдвинуть ее с места, но в конце концов я справился с этой задачей — путь в склеп открылся передо мной.