Уэйн Сэлли - Болеутолитель

Его длинное, до лодыжек, черное кожаное пальто было расстегнуто, и множество золотых цепочек, которые «его сестра» предлагала на продажу мирно покоились в полудюжине отвисших карманов.

Все происходящее от начала до конца было обычным фарсом.

Микрофон у проповедника наконец-то заработал: ОСТАНОВИТЕСЬ, ГРЕШНИКИ, — как всегда началась его речь, — Вы, ПОДДАЮЩИЕСЯ ГРЕХУ табака, алкоголя, нарушающие священные… СВЯЩЕННЫЕ узы СУ-ПРУ-ЖЕ-СТВА! ПОКАЙТЕСЬ!

У черного проповедника Чарльза Лэтимора была своя роль в жизни, у черного карманника Эрвина Трювильона — своя.

Текущая мимо Лэтимора толпа поредела, и он увидел старую женщину, имени которой не помнил, из инвалидного дома напротив. Она разговаривала с крупным мужчиной в толстой куртке Казалось, что парень против воли старушки толкает ее кресло назад и это было подозрительно.

— Крошки. Это было первое слово, которое она смогла произнести, когда незнакомец завез ее в темную аллею. Только тут он понял, какая же старуха на самом деле маленькая. Он нависал над ней.

Она указала на землю под ногами.

— Прошу прощения, мадам?

Вежливо, как учил его Отец.

— Крошки, — повторила Вильма, как будто одно это слово могло устроить их обоих. Он смотрел в ее расширившиеся глаза. — Забавно, не правда ли, молодой человек, — сказала она, повышая голос, чтобы перекрыть очередной порыв ветра, — Я слишком стара и глаза у меня слабые, так что я не могу разглядеть надписи на автобусной остановке. Я уж не говорю кстати, что добрая половина автобусов не имеет подъемников для инвалидов в колясках, — она недовольно покачала головой. — Но вот крошки я вижу.

Хейд, наоборот, не видел на земле ничего, хоть отдаленно напоминавшего крошки. Может быть она имеет в виду мокрые, быстро таявшие снежные хлопья. Повсюду лежали самые обычные камушки и мусор, забившие канавки водостоков и промежутки между восьмиугольными плитками тротуара. Обертки от шоколадок и вафель, смятые пачки от сигарет, рекламные листки, окурки. На газоне под деревом лежал трупик птицы.

— Разве ты не видишь их, сынок?.

Вновь эта лукавая усмешка. И она назвала его Сыном…

— Да вот же они, там слева. Теперь видишь?

Она просто играет с ним, блефует, тянет время, чтобы справиться со страхом, пронизавшим ее до костей.

Хейд был уже готов поддержать иллюзию своей собеседницы, когда и в самом деле заметил рядом с останками птицы коричневые катышки. Крысиное дерьмо, — подумал он. — Ничего себе, последняя трапеза.

— Должен признаться, мадам, что ваше зрение куда острее, чем мое.

— Благодарю вас, — кивнула она головой с достоинством, даже с некоторым кокетством. — Но ведь это на самом деле не важно.

— Простите? — Хейд наклонился поближе.

— Ничего особенного, сынок, — он улыбнулся, услышав, как она вновь произнесла это слово. — Я только одно хотела сказать: почему же я больше не могу прочесть эти проклятые надписи на остановке? Я, конечно, не смогла бы сказать это Майклу, но как же можно ожидать от меня или, Боже упаси, от кого-нибудь, кому еще похуже, чем мне, но кому-то надо сказать об этом, чтобы мы могли спокойно передвигаться по этому городу? Я иногда думаю, и вы меня, наверное, поймете, — Хейд пожал плечами, — разве Чикаго это мой город? Ха! Надо сказать мистеру Синатре, чтобы он протер, наконец, глаза.

— Я могу помочь вам, правда, — Хейд произнес это, начиная уже сомневаться в себе. Он наклонился и взял ее за плечи, сразу же ощутив, что она легка, как птичка.

— О, Боже, разве это жизнь, — произнесла она так, словно ничего не случилось.

По его телу побежали какие-то теплые волны, особенно ощутимые в руках, пощипывая кожу. Ладони стали горячими как сковородки.

Сердце сделало три удара, каждый из которых щелкнул подобно клацанию затвора винтовки.

— … все продолжается, и восходит солнце и день долог, а зима не кончается, — она все еще улыбалась и говорила без умолку.

Пусть дни были бы еще дольше, — подумал он, — но пусть все это проходит. Оба они на пути к могиле. Он не рассчитывал дожить до ее возраста. Хейд удивлялся тому, какая она холодная. Казалось, что со всех сторон его окружает остывающий мир.

Они со старухой были довольно далеко от улицы. Справа, где аллея примыкала к задней стене автовокзала, за двойной застекленной дверью стояла целая батарея красных мусорных баков. Привлекательное место для взятия на небеса.

— Нет, холод меня не волнует. Я уже давно здесь живу. Очень давно, — Вильма Джерриксон все еще молола языком. Хейд посмотрел на ее морщинистое лицо, щеки, с которых свисала кожа, как воск с оплывшей свечи.

— Я тоже, — кивнул он, — Я тоже всю свою жизнь прожил здесь.

— Я жила в верхней части города. А раньше, лет, наверное, шесть или около того, мы жили на юго-западе. На углу сорок третьей и Уайпл.

Шум улицы почти совсем затих. Хейд понял, что для нее настало время соединиться с его Богом.

Ну, значит так: ты уже был готов успокоиться и расслабиться, — принять колесико успокоительное, слышь, а тут этот дешевый пижон Коновер подходит и говорит: «Парень! — знаешь, таким гнусавым свинячьим голоском, так вот и говорит — Парень, я, — говорит, тебя предупредил, а в случае чего — с дерьмом смешаю!» И вот Ти стоит и скребет в затылке, весь обчесался, будто в его стриженой башке вшей полно… Тут появляется Брат-Проповедник. Помощь ему, дескать, нужна, слышь.

Братишке этому, который с Луны свалился, приспичило посмотреть, чего это там с бабкой у театра, все ли в порядке, что-то он нехорошее почуял. И вот он, значит, попросил Ти, который еще не отошел от разборки с долбаным копом, присмотреть за микрофоном. Ти пообещал присмотреть и Братишка, значит, ушел.

Ух, как же ухмылялся этот говноед Коновер, когда Мэфер вышел из закусочной. А потом ухмылялся Ти, когда, взяв в руки микрофон, пробормотал: «Мать твою так, „серое мясо“», и сплюнул. Затем с блаженной улыбкой обратился к толпе прохожих:

— «Отец наш, сущий на небесах…»

Хейд больше не ощущал сопротивления хрупких плеч старухи. Они мялись в его руках, как сосиски, которые дядя Винс приносил к пиву по пятницам.

— Сынок, — похоже, что Вильма потеряла чувствительность. Но в глазах ее он заметил понимание, они сверкали, как хромированные части кресла.

— Скоро вы будете дома, — голос его звучал как-то волнообразно, ему было трудно сохранять определенную громкость. Все мышцы напряглись. Хейд стиснул зубы.

Женщина посмотрела на него.

— Сынок, — прошептала она в последний раз.

По правой щеке старушки скатилась слеза и исчезла в серых складках жакета. Отодвинувшись чуть назад, он подготовился к финальному рывку ее тела в свою грудь. В землю обетованную. Мои легкие — это голубые небеса, подумал он.