Уэйн Сэлли - Болеутолитель

Время точно остановилось. Подобное Хейду приходилось видеть в телевизионной рекламе, когда жемчужины медленно-медленно опускались на дно флакона с шампунем «Перл». Мальчик рядом с ним завыл как собака. Он увидел, как другой одноклассник, Мэл, наделал в штаны прямо перед ним, два ручейка густой жидкости вытекали из обеих штанин его форменных брюк цвета морской волны. Веронетта походила на прикованную невесту Франкенштейна, ее маленькие питомцы теснились вокруг; она стояла, раскинув руки, как на распятии, словно пытаясь живым крестом защитить детей. А дети в истерике колотили по шкафчикам, умывальникам и друг по другу, по мере того, как с каждой секундой дым и смятение становились все гуще.

В это мгновение Хейд припомнил один текст, который Веронетта читала им буквально неделю тому назад; о том, как в 1300 году жители нескольких французских городов праздновали день Иоанна Крестителя и там, танцуя до умопомрачения, падали на землю, полностью обессилев, а конечности их конвульсивно подергивались. Это заболевание получило название «Choreia Sancta Vitti» или «пляска святого Витта».

Похоже, теперь происходило нечто подобное. Но, разумеется, все было куда более изящно: догмы католичества вовсе не требовали, чтобы дети следовали примеру грубых французских простолюдинов. Джанет Мэндин рвало на шкафчики, стоявшие справа от нее, еще не переваренный ланч густо покрывал коричневые с серебром дверцы. Остальные дети плакали от дыма и страха, сопли вытекали из носов, размазывались по щекам вместе со слезами.

Хейд тоже плакал. А ведь он терпеть не мог плакать, потому что сразу вспоминал себя маленьким, как его мать поднимала повыше барьерчик на кроватке и завязывала на его личике наволочку, чтобы он не мешал своим криком, когда она впустит почтальона.

Мысль о Дорин Мадсен Хейд — его матери, шлюхе — заставила мальчика на мгновение позабыть о нарастающей в нем панике. Ненависть его к покойной матери была велика. Мать была готова лечь в постель с почтальоном, с посыльным из кондитерской, да с кем угодно, пока его отец крутил баранку.

Смекнув, наконец, в чем дело, папаша смылся; они с матерью переехали в апартаменты дяди Винса на Потомак-стрит. Хейд настолько презирал свою мать, что совершенно равнодушно отнесся к ее гибели: ее «Шевроле» врезался в троллейбус на Дивижн-стрит. Теперь, хотя дядя Винс Дженсен порой заставлял его делать то, что ему не нравилось, он все-таки называл его отцом.

Он попытался думать о своем новом отце, как тот улыбался, когда готовил Фрэнки ванну, взбивая для него пену, и тут перед ним оказались двойные двери. Их резиновые уплотнители оставались на месте. Хейд ударил ногой по одной половинке, и дверь поддалась. К стеклу был прилеплен кусок обоев, разрисованный цветными карандашами. Снеговик Фрости бежал, как герой мультфильмов про Гарфилда и его друзей. Малыш, рисовавший картинку, изобразил деревья оранжевыми; получалось, как будто Фрости убегает от солнечного света. Боковой край рисунка завернулся трубочкой, напомнив ему сигареты «L & М», которые курила его мать. Обычно она бранилась, не вынимая изо рта сигарету.

Силуэт Дальчетта, который он увидел сквозь клубы дыма, отвлек Хейда от мыслей о дорогой покойной мамочке. Этот пустоголовый кретин, его одноклассник, ослабил узел форменного школьного галстука и рванул вверх свою форменную белую накрахмаленную сорочку, обернув ею худощавое лицо. Его лоб блестел от пота.

Хейд подумал, что показная выдержка Дальчетта на самом деле была просто глупостью. Стоять вот так, в позе часового, в самом опасном месте… Кого он хочет удивить? Хочет стать мучеником? Жертвой? О святой Витт, покровитель эпилептиков и фигляров! Ничего себе компания. Ну что ж, продолжай выпендриваться, приятель.

Левая нога Хейда теперь твердо стояла на первой из шести ступенек, которые вели вниз к лестничной площадке — оттуда оставалось еще шесть ступенек до первого этажа, и вот оно — спасение! Но тут Дальчетт дико завопил.

Язык пламени взобрался по перилам и поджег рукав оранжевой курточки мальчика. Стоявший в нескольких сантиметрах от Хейда Билли издал низкий воющий звук. Глаза его, несмотря на дым, расширились, как блюдца.

Загипнотизированный зрелищем красных и оранжевых язычков пламени, карабкавшихся вверх по рукаву его одноклассника, Хейд лишь смутно воспринимал крики ужаса, звучавшие за его спиной. Он видел перед собой только Дальчетта, Билли Дальчетта с шейкой-карандашиком, отец которого работал у Булера и, быть может, в этот самый момент сносил старые постройки на Уоштенау-авеню; по-настоящему клевый отец, он всегда раздавал десятицентовые монеты, чтобы одноклассники его сына могли купить комиксы про Арчи, Каспера и Флэша. Билли Дальчетт, который, возможно, вовсе не был таким уж болваном, — эй, Бог, ты слышишь ли меня? — который теперь двигал челюстью с болезненной медлительностью, как будто терпеливо пытался подготовить хлопок самого большого пузыря «баббл-гама» в истории чикагских школ. Прислушайся к пингвинихе, Дальчетт, тупица; прислушайся к этой выжившей из ума суетливой старой кошелке, которая в эти секунды как раз выплевывает направо и налево свои «Кирие элейсон» и «Отец наш небесный»; ей предстоит увидеть своими глазами первую смерть, ибо Хейд уже знал, что туповатый парень, сын по-настоящему клевого отца осужден на смерть, знал даже прежде, чем пятый или шестой язык пламени поджег волосы мальчика.

Он стоял так близко, что чувствовал пламя своими ноздрями, и тут Дальчетт вспыхнул гигантским факелом. Его блестящие волосы, спутанные на затылке, горели; некоторые пряди падали, как будто отстриженные ножницами, другие брызгали красными искрами, как шутихи в фейерверке.

Затем Фрэнки двинулся, совершив странно изящный в этом безумии поворот, в то время как толпа за его спиной разбухала, как гнойник, готовый вот-вот прорваться.

Хейд не мог двигаться быстрее; колышущаяся масса охваченных паникой детей со всех сторон толкала его. На краю второй ступеньки он почувствовал, как подогнулись его колени. Не в силах удержать равновесие, он выбросил руки в стороны, угодив правой кому-то под ребра. Пальцы левой руки при этом скользнули по раскаленным перилам лестницы, и он с удивлением услышал собственные вопли, когда плоть его ладони почувствовала ожог.

Он вывернул шею влево и увидел, как Пэт Карлсон, подросток, вечно ходивший с книжкой, упал в пламя живой свечи — Дальчетта и беззвучно закричал. Несколько школьников перелетели через Хейда, теперь уже стоявшего на коленях. Он ужасно устал и чувствовал себя так же, как бывало летом у тети Дот, когда он слишком долго не вылезал из воды. Хейд решил, что невозможно представить боль сильнее той, которую он теперь испытывал.