Чеви Стивенс - Похищенная

Если он съездил в Клейтон-Фолс и обратно за пять дней, я не могла находиться на слишком большом расстоянии от своего города или где-то далеко на севере, если, конечно, он не бросил свой фургон на парковке, а сам не летал куда-то. Так или иначе, все это больше не имело никакого значения. Была ли я за пять миль от дома или за пятьсот, расстояние это все равно было для меня непреодолимо. Когда я думала о доме, который так любила, о своей семье, друзьях и поисковых группах, которые никого не ищут, единственное, что я испытывала, была тяжелая, как громадное ватное одеяло, апатия, которая окутывала меня и придавливала к земле. Просто спать. Спать, и ничего больше.

Я могла бы чувствовать себя так бесконечно долго, но через две недели после возвращения Выродка, где-то в середине февраля, когда я была примерно на пятом месяце, я почувствовала, как ребенок зашевелился. Это было очень странное ощущение, как будто я проглотила живую бабочку, и с этого момента ребенок перестал быть чем-то плохим, чем-то, имеющим отношение к нему. Он был только мой, и я не собиралась ни с кем его делить.

После этого мне стало нравиться быть беременной. По мере того как я толстела и округлялась, меня все больше поражало, что мое тело создает новую жизнь. Я уже не чувствовала себя мертвой изнутри, я была живой. Даже возродившаяся у Выродка одержимость моим телом не изменила моего отношения к беременности. Он заставлял меня стоять перед ним, пока его руки щупали мой живот и мою грудь. Во время одного такого «обследования», которое я проводила, считая сучки на досках потолка, он сказал:

— Ты не представляешь, насколько тебе повезло, что ты будешь рожать вдали от современного общества, Энни. Люди способны только к разрушению, Они разрывают природу, любовь, семьи своими войнами, правительствами, своей алчностью. Но здесь я создал чистый, безопасный мир, чтобы мы могли воспитывать в нем своего ребенка.

Слушая его, я думала о пьяном водителе, который убил моего отца и сестру. Думала о докторах, загружающих мою мать таблетками, о знакомых риэлторах, которые ради подписания контракта были готовы на все, о моих родственниках и друзьях, продолжающих спокойно жить своей жизнью, о копах, у которых, должно быть, задница вместо головы, иначе они уже давно нашли бы меня.

Я ненавидела себя за то, что даже в принципе рассматривала мнение какого-то ненормального. Но если вам говорят, что небо зеленое, хотя вы точно знаете, что оно голубое, и при этом действуют так, будто оно зеленое, и день изо дня повторяют «оно зеленое», словно на самом деле верят в это, то в конце концов поневоле начнешь задумываться, не съехал ли ты с ума, считая, что оно голубое.

Я часто задумывалась, почему именно я? Почему из всех девушек, которых он мог похитить, он выбрал риэлтора, деловую женщину? Это ведь не вполне то, что нужно для жены в горах. Не то чтобы я желала этого кому-то другому, но разве он не хотел кого-то, кто, как он знал, будет слабым? Кого-то, с кем, как он знал, будет несложно потрахаться? Но потом я поняла, что все он знал. Он все знал с самого начала.

Я думала, что уже отработала свое детство, свою семью, свою боль, но если вы достаточно долго валяетесь в навозе, отделаться от вони невозможно. Вы можете покупать любое, самое хитрое, мыло, можете скрести свою кожу, пока она вообще не слезет, но потом вы выходите на улицу и на вас снова садится муха. Потом еще одна, и еще — потому что они-то знают. Они знают, что под свежеотдраенной кожей вы все равно представляете собой дерьмо. И ничего больше. Вы можете мыться и чиститься, сколько угодно, но мухи всегда знают, куда им садиться.

В ту зиму Выродок ввел для меня систему поощрений. Если он был мною доволен, то делал мне подачки — дополнительный кусочек мяса за обедом или дополнительный перерыв, чтобы пописать. Если мне удавалось идеально сложить выстиранное белье, я получала немного сахара в чай. После одной из своих поездок в город он сказал, что я была хорошей девочкой, и дал мне яблоко.

У меня было отнято столько, что, когда он давал мне что-то, даже такой пустяк, как яблоко, это превращалось в настоящее событие. Я ела его с закрытыми глазами и мысленно рисовала себе картину, как я летом сижу под деревом, — я почти чувствовала тепло солнечных лучей у себя на ногах.

Он по-прежнему наказывал меня, если я что-то делала не так, но уже давно не бил, и иногда я жалела об этом. Его побои были физическим действием, которое позволяло мне чувствовать себя непокорной. Но все эти горькие мысли в голове… Это действительно подложило мне свинью, и, по мере того как текли месяцы моего заключения, голоса любимых людей превращались в шепот, а их лица расплывались в памяти. Так потихоньку, день за днем, небо начинало становиться зеленым.

Он продолжал насиловать меня, хотя я была на последних месяцах беременности, но теперь это выглядело уже иначе и больше напоминало какую-то роль, которую он разыгрывал. Порой он даже становился нежным и любящим, но затем, поймав себя на этом, смущенно краснел, как будто его доброта была чем-то постыдным.

Пару раз он попросту останавливался и отдыхал рядом со мной, положив мне на живот руку, а потом начинал задавать вопросы: Каково это, чувствовать себя беременной? Слышу ли я, когда ребенок шевелится? Если он не был расположен к сексу, я все равно должна была надевать платье, и в этих случаях он обычно просто лежал со мной на кровати, положив голову мне на грудь.

Однажды ночью тяжесть его головы у меня на груди вызвала ощущение, будто я кормлю молоком, и я начала наяву грезить о своем ребенке. Машинально я начала напевать вслух: «Спи, моя крошка, не плачь…» Осознав наконец, что я делаю, я замолчала. Он передвинул голову мне на плечо, а потом посмотрел мне в глаза.

— Так пела моя мама. А твоя мама пела тебе, Энни?

— Я такого не помню.

Мои мысли вертелись вокруг того, как продолжить этот разговор. Я хотела знать о нем больше, но не могла же я просто сказать: «И как же ты докатился до того, чтобы стать таким придурком?»

— Ваша мама, должно быть, была интересной личностью, — заметила я, надеясь, что этим вопросом не выхожу на минное поле, но он ничего не сказал. — Может, вы хотите, чтобы я спела вам что-то конкретное? Я знаю мало песен, но могла бы попробовать. Когда я была маленькой, я занималась с учителем.

— Не сейчас. Я хочу побольше услышать о твоем детстве.

Вот блин! Как я смогу добиться того, чтобы он разоткровенничался со мной, если буду рассказывать ему всякую чушь о себе?

— Моя мама не относилась к матерям, которые поют своим детям колыбельные, — сказала я.

— А уроки с учителем? Это была твоя идея?

— Нет, это все мама.

Все свое детство я провела за тем, что постоянно пробовала что-то новое: уроки пения, уроки игры на пианино и, конечно же, фигурное катание. Дэйзи занималась фигурным катанием с очень раннего возраста, но я там долго не выдержала. Я больше сидела на льду, чем каталась. Мама пробовала отдать меня в балет, но это тоже быстро закончилось, когда при вращении я врезалась в другую девочку и чуть не сломала ей нос.