Виктория Платова - Ужасные невинные

Ручной кролик. Что-то я уже слыхал про ручных хорьков и ручных мангустов.

Кролики никогда не возбуждали меня, в детстве я и о собаке не мечтал и никогда не пытался обустроить быт жука-носорога, и что делать с этим кроликом, я ума не приложу.

Не выбрасывать же его, в самом деле. Это было бы негуманно, хотя и в стиле мохноногих примачованных кабальерос, похотливых, жрущих отбивные без ножа и вилки, игнорирующих все культовые постановки в Театре марионеток им. Е.С. Деммени, – не стоит давать в руки «ЖЖ»-феминисткам дополнительные козыри.

– Давай знакомиться, – преувеличенно игривым голосом говорю я. – Я Макс. А ты?

Исходит ли опасность от белых кроликов?

«Сонни-бой» написано на ошейнике, вывод напрашивается сам: кролика зовут Сонни-бой.

Макс – Сонни-бой. Сонни-бой – Макс.

Имя кролика беспокоит меня, исходит ли от него опасность – другой вопрос, но оно гораздо красноречивее, чем имя «Максим Ларин». Я слышал его, с чем-то оно связано, история закончилась весьма плачевно – не для кролика, для его владельцев, записного гомика и записной нимфоманки. О них даже сняли тухлый фильмец – никаких намеков на патологию, напротив, они так любили друг друга и были одни против целого мира, и ей так шло красное, слюнявый романтизм Большого Стиля – кино, как всегда, плодит мифы. Кино, как всегда, лжет. Не хуже Лоры. Расстрелять бы его в упор и выставить в морге, на всеобщее обозрение, как тела гомика и нимфоманки. И чтобы цена за просмотр не превышала цены на льготный сеанс для школьников, пенсионеров и участников ВОВ.

– Ну и что мы будем делать, Сонни-бой?.. Сонни-бой – плохой собеседник, но отличный слушатель.

В течение последующих тридцати минут я рассказываю ему о Тинатин. И он не лепит мне горбатого про то, что в любом случае я не стал бы доверять девушке по имени Тинатин, не распространяется о том, что пил с ней мохито, не выясняет, где бы разжиться таким марципанчиком, не говорит мне не стой у меня на пути, милый, – и я благодарен ему за это.

Я почти люблю кролика Сонни-боя.

Я люблю Сонни-боя, а кто-то любит «Тойоту Лэнд Крузер», мой славный джип. Кто-то движется за нами с Сонни-боем, как привязанный. В зеркало мне отчетливо видны фары, чертов дальний свет, из-за него я не в состоянии разглядеть марку машины. Да и что бы это дало?.. Стоит мне слегка сбавить скорость – то же самое делает преследователь, как только я набираю ее – и он движется быстрее, оторваться не удается.

– Как тебе это нравится, Сонни-бой?..

Вряд ли это гаишники. Гаишники уже давно пошли бы на перехват, оглашая окрестности сиреной. Спилберга с его «Дуэлью» тоже можно смело сбросить со счетов, мистические грузовики в нашей местности не водятся, остается самый неприятный вариант – «Я знаю, что вы делали прошлым летом». Кто-то, о ком я и понятия не имею, видел происшедшее с Максимом Лариным и теперь жаждет поделиться этим со мной и Сонни-боем. Возможно, даже начать меня шантажировать, руки мои холодеют от предчувствий, амплуа безумного Макса им не удержать.

Ну вот, он (или они) начинают сигналить.

Машина – тоже джип, но попроще и подряннее – почти равняется с нами и начинает прижимать к обочине, вой клаксона разрывает перепонки, я различаю даже куски из «Рэгтайма», юмористы, однако. Хотя намерения у них, судя по всему, серьезные.

– Что будем делать, Сонни-бой?

Сонни-бой отличный слушатель, но плохой собеседник. И советов он тоже не дает.

Чтобы избежать столкновения, я резко жму на тормоз и со всего размаху ударяюсь грудью о руль. И… вот еще что…

Я все еще вижу в темноте.

Я вижу – ясно, как днем, – как останавливается джип, номерные знаки забрызганы (замазаны?) грязью. Я вижу, как из него выходят два типа не самой приятной наружности, расист и приятель всех сенегальских наркодилеров Великий Гатри назвал бы их хачами. Хачи, кавказцы, – из тех, что заинтересовали бы эстетов «Полного дзэна» только при покупке мандаринов. Они почти бегут, они приближаются к нам с Сонни-боем, на ходу вытаскивая из-за пазухи оружие, – оружие, я не могу ошибиться! пистолет и, кажется, укороченный автомат без приклада, – я вижу это ясно, как днем. Их движения выверены до автоматизма, почти незаметны, похожи на какую-то странную пантомиму, заиндевевший балет, я и не заметил бы ничего, если бы не видел в темноте.

Но я вижу.

Их физиономии не предвещают ничего хорошего – ни мне, ни Сонни-бою, ни «Тойоте Лэнд Крузер», их антрацитовые глаза отсвечивают недобрым огнем, что будет со мной, когда они приблизятся вплотную? что будет с Сонни-боем?

Все последующее происходит почти мгновенно, в широкоэкранном формате голливудского блокбастера: я делаю то, что всегда делает Чарльз Бронсон, изредка – Клинт Иствуд и никогда – Вуди Аллен. Я рывком открываю бардачок и достаю оттуда так и не выброшенный мной «Глок», если он не выстрелит, если даст осечку – я пропал. После того как «Глок» оказывается в моей руке, время удивительным образом замедляется, пленка начинает дергаться и рваться, как будто неизвестный мне киномеханик отвлекся на обжиманцы с разносчицей соленых орешков и перестал следить за аппаратурой. Не дожидаясь, пока целлулоид расплавится, я распахиваю дверцу, скатываюсь с сиденья и начинаю палить в приближающихся кавказцев, я легко бы смог заменить Чарльза Бронсона, я снова безумный Макс, йоу!..

Пули, вылетающие из ствола, я вижу пули! Скорее всего, их видят и кавказцы, перед тем как упасть на шоссе, скорее всего – мы видим их по-разному: для кавказцев ночь взрывается короткими ослепительными вспышками, яркими точками в пространстве, для меня же она наполнена голубоватым свечением, пули вязнут в ней, блестят, как шарики ртути, кажется, пределов допустимой самообороны я не превысил.

Один, похоже, еще жив, я слышу слабый стон.

У второго изрешечена грудь, три, четыре, пять дырок на кремовом свитере, удивительная кучность, это делает мне честь, эй, Сонни-бой, ушастый, как тебе нравится твой герой?.. Слабо понимая, что делаю, я запускаю пальцы в дырки на кремовом свитере, в дырки на чужом теле – все пять, они входят идеально, проделывал ли такие вещи Чарльз Бронсон?

Насрать мне на Чарльза Бронсона. И на жалкого налетчика, распростертого на земле, тоже насрать, еще больше, чем на Бронсона, не я первый начал.

Совершенно новые впечатления переполняют меня: мое собственное тело немеет. Все, что есть в нем живого, горячего, все жизненные токи, все силы устремляются к руке, воткнутой в грудь кавказца, их бег так стремителен, русла, по которым они движутся, так широки, что мне кажется – еще секунда, и все будет кончено. Со мной все будет кончено, жизнь уйдет из меня, как вода в воронку, в слив; сломанные лезвия, волосы, щепки, – вот и все, что останется на дне.