Борис Старлинг - Шторм

Потом по полу стучат лапы и слышится сердитый лай. Герой, которого не кормили два дня, прибегает за ужином. Он страшно голоден и вдруг обнаруживает мальчика на его территории. У его миски!

Все, что успевает мальчик, это отпрянуть и закрыть руками лицо. Челюсти впиваются в его предплечье, пес трясет головой, стараясь его порвать. Собственный вопль он слышит словно со стороны. Кэтрин плачет, Герой глухо рычит.

Мальчик чувствует, как по ногам растекается влажное тепло. А в воздухе распространяется вонь.

– Глянь, Айлиш, – звучит издевательский голос Крэйга, – маленький гаденыш обделался.

И то же самое снова повторилось той ночью. Элизабет уже мертва, искалечена, почти все доведено до конца, но тут, внезапно, стук бегущих лап, лай. Все как тогда. Он задается вопросом, не чудится ли это ему, хотя, еще не успев обернуться, знает, что нет.

Собака, большущая, черная, появляется из темноты, и его желудок реагирует сильным позывом. Ему не остается ничего другого, как спустить штаны и опорожниться на месте. Собака приближается, он сидит со спущенными брюками и выставленными на обозрение гениталиями, и тут находящаяся в клетке змея неожиданно разворачивает свои кольца и шипит.

Собака замирает на месте.

Змея шипит снова. Собака поворачивается и прыжками уносится в ночь.

Опасность миновала, но его все равно колотит. Он натягивает брюки прямо на перепачканную, не подтертую задницу. Руки его дрожат так сильно, что единственное, что он может сделать, – это привязать конечности и закрепить на груди змею.

До самой фермы он несет с собой вонь собственных фекалий, но когда добирается до места, уже успокаивается. Во всяком случае, в достаточной степени для того чтобы вспомнить урок, преподнесенный предыдущим случаем. На сей раз он открывает ворота, выводит ближайшую свинью наружу и, забрав из машины запасной нож, убивает ее только у воды. Омывая себя кровью и упиваясь краткой ремиссией своего безумия.

Еще свежи шрамы от собачьих зубов, когда Айлиш вечером зовет его в свою комнату.

Они с Крэйгом собрались в деревню на танцульки. На Айлиш черное платье, которое застегивается на спине. Ряд пуговиц тянется от копчика до задней части шеи.

– Помоги мне с этим, – говорит она. – Застегни.

Она поворачивается к мальчику спиной, показывая рукой, где нужно застегивать. Он пересекает комнату и берется за самую нижнюю пуговичку пальцами. Она маленькая, неудобная, никак не лезет в петлю. Он пытается застегнуть ее, раз, другой, а она выскальзывает. Всякий раз, когда он берется за пуговицу, ткань отстает от ее кожи и он видит округлые выпуклости верхней части ягодиц. На ней нет нижнего белья.

Пуговица проскальзывает в дырочку. Он переходит к следующей, но с ней еще труднее.

– Какого черта ты возишься?

Она оборачивает голову назад, чтобы посмотреть. Дуга ее левой груди обнажена.

Пуговица остается у него в руке.

– Оторвал? Нет, это ж подумать только!

Она поворачивается к нему лицом. Платье соскальзывает с ее плеч и оказывается на бедрах.

Ее грудь почти упирается ему в лицо, и он чувствует, как твердеющий конец выпячивает ткань брюк. Его руки движутся, чтобы поправить это, прежде чем она заметит, но слишком поздно. Она уже смотрит вниз, она уже видит, что происходит.

– Ты отвратительное животное. – В ее низком голосе звучит злобная уверенность. – Скотина! Мразь. – Она наотмашь закатывает ему пощечину. – Тварь, вот ты кто. Хуже собаки.

Раздавленный стыдом, он не находит слов, чтобы возразить.

– Я не могу позволить тебе жить в одной комнате с твоей сестрой. Это, – она кивает на его пах, – может закончиться невесть чем.

Она хватает его за ухо и тащит через гостиную, прямо в подвал. Воздух там влажный, и шум моря отдается глухим, искаженным эхом.

– Теперь ты будешь жить здесь, маленький ублюдок.

Они переносят туда его кровать, и там он действительно живет. Ему разрешают ходить в школу и есть, но он всегда спит здесь, в недрах дома. Помещение примыкает к паровому котлу, поэтому там даже в разгар зимы стоит нестерпимая жара. Он вечно потеет, вокруг него лишь голые стены, а весь мир остается там, наверху.

Здесь, в подземелье, на полпути между жизнью и смертью, он молится о том, чтобы все на земле, кроме него самого, умерли, а потом задумывается о том, каково это, уже быть мертвым.

Его приготовления скрупулезны. Подвал – это место, где хранится всякая рухлядь, и там он находит древесный уголь и длинное зеркало. Во время своих походов наверх, "на большую землю", он собирает другие ингредиенты: порошок талька из ванной Айлиш, шафран, краску кошениль, нож из кухни, голубой мел из школы.

Все готово.

Он помещает зеркало рядом со своей койкой.

Сначала лицо. Первым делом тальк, чтобы скрыть живой цвет кожи. Древесный уголь размазывается под глазами, образуя круги, выглядящие темными провалами. На губах голубой мел. Ребрами ладоней он яростно трет глаза, пока они не наливаются кровью.

Потом тело. Смешивая шафран и кошениль, он получает жидкость, похожую на кровь. Потом берет старую футболку, протыкает ножом в пяти или шести местах и надевает, смочив "кровью" ткань вокруг дыр.

Он ложится на кровать и смотрит в зеркало, сохраняя полную неподвижность. Его глаза не моргают и не движутся, его тело не шелохнется. Он мертв и вместе с тем жив, более чем когда бы то ни было. Теперь их двое, он и отражение, столь желанное для него, его единственный друг и истинный возлюбленный.

На этой земле нет магии, но есть жизнь, и есть смерть, уравновешивающая рождение.

Этот образ воссоздается им время от времени, под настроение. Иногда он делает это по нескольку ночей подряд, иногда не делает месяцами. В эти промежутки он мысленно удаляется в свой парадиз, место, столь далекое от его ада.

Преломленный солнечный свет окрашивает плывущие облака над притопленной землей, где между длинными, растопыренными, влажными пальцами узких морских заливов попадаются островки травы и иловые наносы. Здесь он обретает уединение, настолько полное, какое только возможно пожелать. Море окружает его со всех сторон, одно и то же во всех направлениях, но вместе с тем всюду разное. Оно никогда не бывает статичным, никогда не надоедает и, оставаясь самим собой в любой отдельно взятый момент, на любом отдельно взятом участке, образует узор, которого никогда не бывало раньше и который никогда не повторится вновь. Это не однородная сущность, но мириады частиц воды, потоков, слоев и струй, пребывающих в бесконечном, хаотичном и в то же время потрясающе гармоничном движении. Они сходятся и расходятся, вспучиваются и опадают, перемешиваются, вспениваются, взметаются вверх и погружаются в глубину. За морем он наблюдает часами, и оно, успокаивающее, убаюкивающее, проникает в него и заполняет его если не водой, то своим ни на что не похожим шумом. И все время, пока плывет его лодка, пока ее нос рассекает поверхность, он соприкасается с непрекращающимся, беспрерывным актом слившихся воедино творения и разрушения.