Бернар Миньер - Долина [litres]

С него словно сошел налет высокомерия и враждебности, хорошо им известный.

Глядя на него, Сервас нахмурился, почуяв неладное. Видимо, толстый монах недавно плакал: глаза были еще красные от слез. Под черным наплечником прятались крепко стиснутые руки.

– Произошло нечто ужасное, – сразу же сказал он. – Очень страшное.

– Что? – в нетерпении спросила Циглер.

Но приор отвернулся, не в силах больше произнести ни слова.

Он пошел впереди через вымощенный плиткой двор к старинному проходу для послушников, который вел в монастырь. Дальше они шли по галереям сначала налево, потом направо, поднялись по галерее, ведущей в трапезную, где по стенам стояли каменные скамьи, и дошли до двери в церковь. Дверь вывела их в неф перед хорами, но приор снова свернул налево. И тут Сервас их увидел. Остальных монахов. Они сгрудились в боковом проходе и сейчас очень напоминали зверей Делайе: такие же застывшие, безмолвные, с вытаращенными глазами, уставленными куда-то вверх.

Аббат висел на грубой пеньковой веревке, и петля проходила у него прямо под черной с проседью бородой. Лицо склонилось набок – может быть, из-за сломанных шейных позвонков, – и на нем застыло по-христиански спокойное и безмятежное выражение. Ноги повисли в метре от пола и в нескольких сантиметрах от металлической стремянки, обычно служившей совсем для других целей.

Одна сандалия соскользнула с ноги на пол, и Сервас увидел грязную ступню с длинными скрюченными пальцами. Большой палец отстоял от остальных, словно хватательный палец у шимпанзе.

Он вспомнил, что в 1619 году итальянскому физику и философу Лючилио Ванини, бывшему в Тулузе проездом, отрезали язык и живьем сожгли на костре за то, что он, кроме всего прочего, заявлял, что человек не так уж далек от животных.

Он отогнал эту мысль и сосредоточился на теле и веревке.

Аббат перекинул веревку через горизонтальный брус, скреплявший несущую конструкцию нефа. Он повесился в доме Божьем . Мятеж в чистом виде. На лицах потрясенных монахов застыл ужас.

Сервас спросил себя, сколько же еще ему придется терпеть всю жуть этой долины. Он чувствовал себя на грани полного истощения и нервного срыва. Мысли в голове путались самым скверным образом. Он быстро взглянул на Ирен. Она смертельно побледнела и не отрываясь смотрела на повешенного.

Повернувшись к приору, он поймал его взгляд.

– Тот, кто убивает себя, убивает человека, – сурово сказал приор.

– Святой Августин, – заметил Сервас, и священник не смог скрыть удивления. – Список, – прибавил он.

– Простите?

– Дайте мне список.

Приор явно колебался, потом сунул руку в карман своего белого балахона и вытащил сложенный вдвое листок.

– Благодарю.

Сервас развернул листок и пробежал его глазами, и в мозгу вспыхнула догадка.

Он протянул список Ирен, и она сразу поняла. Порывшись в кармане куртки, она достала оттуда другой список.

Список рабочих карьера, имевших доступ к взрывчатке .

Она ткнула указательным пальцем сначала в один список, потом в другой.

Одно из имен фигурировало в обоих .

Фредерик Розлан.

Тучи рассеялись. Небо быстро темнело и скоро стало совсем черным. Над горами зажглись звезды. Воздух был абсолютно неподвижен, городские огни отбрасывали пятна желтого света. Где-то залаяла собака, и этот звук, то ли далекий, то ли близкий, придавал вечерней тишине ту глубину, какая бывает только у летних вечеров.

Один из служащих мэрии поднес зажигалку к факелу, который держала мэр. Факел сразу вспыхнул и затрещал.

Изабель Торрес торжественно подошла к костру и бросила факел в сложенные у подножия высокого дерева ветки и вязанки хвороста. Этот бросок немедленно запечатлел фотограф.

Пламя пробежало по веткам, потом лизнуло подножие огромного тотема и взметнулось по стволу огненными змеями до самой вершины, и ночь озарилась светом.

Раздались аплодисменты, радостные крики и восторженные свистки.

Изабель изобразила на лице легкую улыбку, положенную по протоколу. Огонь плясал в ее блестящих глазах, но тем не менее она не забывала бросать взгляды на группу людей, с Уильямом Герраном во главе, стоявшую по ту сторону костра. Они развернули транспарант с надписью:

ТОРРЕС В ОТСТАВКУ!

На что он надеялся? Что она позволит ему портить себе жизнь и никак не отреагирует? Подумал ли он о том, что хочет преуспеть там, где все его предшественники один за другим терпели неудачу? Что вряд ли жители Эгвива горят желанием избрать такого, как он? У нее было о нем достаточное количество сведений, которые могли бы сильно подпортить ему репутацию. Например, что он находится на грани банкротства, что он очень мало платит своим работникам и что за ним все время таскается кучка таких же банкротов.

А может быть, Уильяму Геррану просто хочется выделиться из общей массы.

В наше время каждый хочет стать заметной величиной, все равно какой.

Все хотят быть на виду.

Она оглядела площадку, начиная с группы, которая размахивала транспарантом, и переводя взгляд дальше, на высокую пылающую колонну тотема и на горожан, стоящих напротив. Они смеялись и аплодировали, и лица их освещало пламя. Хворост потрескивал искрами, весело отлетавшими в темноту под крики горожан, и она чувствовала на лице жар костра.

И в этот момент источенный пламенем тотем рухнул, и вверх, как стая светлячков, взметнулся целый сноп жарких угольков.

Подростки и молодежь принялись растаскивать горящие головни, как делали каждый год.

Взгляд Изабель Торрес блуждал по площадке, которая сейчас наполнилась людьми, движением и шумом. Она думала обо всем, что за недавнее время произошло в этой долине. Детишки носились между взрослыми, люди смеялись, и дым костра поднимался вверх вместе с криками и искрами. Все, казалось, позабыли об ужасе, что царил здесь. Она задумчиво покачала головой. Человечество обладает способностью отодвигать все худшее, чтобы сосредоточиться на моментах радости. «Но худшее еще не кончилось», – говорила она себе, вглядываясь в пламя, которое танцевало в ее черных глазах, как отсветы пожара танцуют в нефтяной лужице.

О нет.

Ничего еще не кончилось.

В 23.00 Фредерик Розлан выключил телевизор, встал и, как был, в шортах, голый по пояс, направился в ванную, прилегающую к спальне. Было все еще жарко и душно, и поэтому он оставил окна открытыми. До него долетали крики и смех праздника. Его дом – одно из приземистых жилых зданий, выстроенных тридцать лет назад, – стоял в нескольких десятках метров от площадки, где воздвигли тотем.

Ох уж этот смех, эти крики посреди ночи, словно сюда согнали все человечество… Он не любил, когда другие радовались. Не любил их голоса, ведь в них отражалось чужое счастье. Его унижало, что другие могут радоваться, а он – нет. От этого он всегда чувствовал себя идиотом. Одиноким идиотом.