Александр Лукин - Антология советского детектива-15. Компиляция. Книги 1-11

Военком слушал молча, не перебивал. По глазам было видно, что сочувствует и помочь бы рад, да чем тут поможешь. Самому это нужно переваривать, желательно в одиночку.

Напоследок военком сказал, что работать следует, как и прежде, будто ничего не случилось, а переживания лучше всего отбросить, взяв себя в руки. В конце концов, нет от них никакого прока, от этих бесполезных переживаний.

Правильно, конечно, прока нет. И все же трудно опомниться, когда братишка твой вздумал сигануть в чужой лагерь. Росли вместе, крепко были связаны мальчишеской дружбой, и вот на тебе — явился с маузером за пазухой. Лучше бы уж погиб где-нибудь, пока околачивался у Деникина, или вовсе не приходил. Не виделись столько лет, могли бы и дальше обойтись без родственных связей.

Иногда он ловил себя на мыслях о невиновности Генки. Смехота и явный абсурд! Ни с того ни с сего принимался вдруг мечтать о роковой ошибке, которая скоро должна разъясниться. Бывает ведь так, что складываются обстоятельства против человека. Вот вернется Генка обратно, полностью оправданный, и начнут они вместе прикидывать, как получше устроить его будущее.

Неплохо так помечтать, если витаешь где-то в безвоздушном пространстве. Но факты были слишком очевидны, он это понимал и сердился на самого себя. Никакой, к сожалению, ошибки нет. Генка и впрямь был отрезанным ломтем.

А вчерашний разговор и совсем все обрубил. К тому же еще внес в его жизнь дополнительные сложности, да такие диковинные, что и во сне не каждому приснятся. Ну мог ли он, допустим, думать, что заделается человеком без имени и фамилии, но зато с кличкой, как у матерого бандюги, за которым охотится угрозыск? Афоня! Это его теперь так зовут, красного командира Демьяна Урядова. Афоня, или, иначе говоря, резидент савинковской контрреволюционной шайки, личность, не смеющая глянуть в глаза порядочным людям. Не мог он предвидеть и того, что надо будет идти на тайные рандеву, запоминать пароль, выслушивать подробнейшие наставления нового своего начальства. И что намалюет ему гример синей несмываемой краской голубка на запястье левой руки — точь-в-точь такого, какой наколот у Генки. И что приоденут в чужой заношенный пиджачок, в такие же заношенные брючишки. Надо иметь слишком пылкую фантазию, чтобы заранее вообразить всю эту тарабарщину.

Военком был не один в своем кабинете, когда его пригласили вчера. У окна, расстегнув тугой воротничок полувоенного френча, сидел тот самый неулыбчивый товарищ, что обращался к нему за помощью в «Астории».

— Знакомься — Александр Иванович Ланге, оперуполномоченный КРО, — представил военком. — Впрочем, вы уже знакомы. Александру Ивановичу требуется потолковать с тобой по весьма секретному вопросу.

Сказав это, военком направился к выходу. На пороге кабинета обернулся, подчеркнул со значением:

— Дельце-то серьезнейшее, товарищ Урядов. И нужда в твоем содействии огромная, иначе бы не беспокоили…

Примерно с того же начал и Александр Иванович, сразу сказав, что без содействия Демьяна обойтись будет очень сложно, а времени у них в обрез и изобретать другие комбинации попросту некогда.

Но прежде они поговорили о Генке. Он, понятно, не удержался и спросил, в чем, собственно, обвиняют его брата, а Александр Иванович тяжко вздохнул и выдержал длинную паузу, прежде чем ответить. Чувствовалось, что не хочется ему затрагивать этот вопрос, но раз спрашивают, ответить придется начистоту. И действительно, скрытничать не захотел, выложил все без утайки. И кем сделался его брат Геннадий Урядов, пока пребывал на эмигрантских харчах, и с какой миссией заслан своими хозяевами в Питер. Лицо при этом было у Александра Ивановича замкнутое, официальное, но в голосе слышалось сочувствие. Ты, дескать, интересуешься, дорогой товарищ, так вот тебе ничем не прикрашенная правда, и никто не в силах ее изменить.

Узнав, какой именно услуги от него ждут, он с ходу отказался. Причины выставлял самые разные, инстинктивно умалчивая о главной. И со здоровьем у него скверно, беспокоит проклятущий рубец, и соответствующего навыка нет, что, конечно, должно отразиться на результатах. Отчего-то ему казалось, что Александр Иванович всерьез разобидится, если сказать ему настоящую причину. И тут он здорово ошибся, не сообразив, какой перед ним человек. Александр Иванович не только не полез в бутылку, но и сам все высказал, точно это не составляло для него труда и угадывание чужих мыслей было его профессией.

— Понимаю тебя, Демьян Изотович. Работенка, само собой, не особенно приятная, а ты все же боевой командир, приучен действовать напрямик, в открытом бою. Словом, боишься запачкаться…

— Нет, ты меня неправильно понял, — попробовал он отрицать, хотя вышло у него как-то вяло и неубедительно. — Я, знаешь ли, вообще не умею притворяться, а тут надо быть артистом.

— Надо, — жестко подтвердил Александр Иванович. — Причем неплохим артистом, достаточно искушенным. Иначе не стоит браться. Самого себя подставишь под удар и, главное, сыграешь на руку нашим врагам…

— В открытом бою действительно легче. По крайней мере, все на виду.

— А мне, товарищ Урядов? Мне, думаешь, не легче было на фронте? Ты вбей себе в башку простую вещь. Никто из нас чекистом не родился, каждого заставила нужда. И втемную приходится играть в силу необходимости. Враги наши, сам знаешь, в средствах не стесняются. Так что же прикажешь, спокойно наблюдать за их махинациями? Мы, мол, из другого теста, нам подавай что почище и поблагороднее, а на разные там хитрости мы не способны?

— У всякого свое призвание: кто способен, а кто и не способен…

— Не тот разговор, товарищ Урядов! — непримиримо сказал Александр Иванович. — И не по Ленину выходит у тебя, учти это…

— Почему же не по Ленину?

— Очень просто. Ленин как ставит вопрос? Если требуется в интересах пролетарской революции, чекистом должен быть каждый коммунист. Причем чекистом умелым, не раззявой с гнилыми интеллигентскими замашками. А у тебя что получается?

Долго они спорили в кабинете военкома. И разошлись, наверно, не совсем удовлетворенные друг другом. Только вспоминать об этом, пожалуй, не ко времени и не к месту. Дело есть дело, а нравится оно тебе или не нравится — вопрос второстепенный. Зыркнешь еще как-нибудь не так на этого связного, чересчур откровенно, вот и вспугнешь птичку. Самое важное теперь — получше сосредоточиться, войти в свою роль, не сфальшивить.

На часах было четверть седьмого.

Демьян встал и медленно направился к выходу из сада. За пятнадцать минут он дойдет до церкви, поспеет точно к половине седьмого, как советовал Александр Иванович. Не раньше и не позже, в аккурат к половине седьмого.