Николай Леонов - Папа с прицепом

Гуров наблюдал за происходящим с расстояния в двадцать метров. Он понимал, что нужно выждать, пока стрелять начнут все, но видел, что еще немного, и Семибратов полетит в глубокую яму, и выживет ли после падения – неизвестно. Раздумывал он не больше полминуты. Махнув рукой, достал рацию, передал сигнал к началу операции:

– Парни, поехали! – и первым бросился вниз к площадке.

Люди Бороды не сразу сообразили, что происходит. Они бежали к площадке и стреляли на ходу, целясь в бизнесменов, а позади них бежал кто-то еще и тоже стрелял. Борода же ситуацию просек почти мгновенно. Как только на склоне карьерных гор появился первый боец ОМОНа, он понял, что Якимушкин его подставил. Разбираться с обидчиком времени не было, нужно было уносить ноги. Борода развернулся на сто восемьдесят градусов и побежал туда, откуда пришел. Там, за склоном, стоял его джип, за рулем сидел человек, а позади вполне приличная дорога, ведущая в город. «Успеть бы выскочить из кольца, тогда пусть доказывают, что видели меня здесь, – пронеслось в голове Бороды. – Только бы они не додумались выставить посты».

Добежать до джипа он не успел, двое бойцов отсекли ему путь автоматной очередью, пущенной под ноги, заставили остановиться, после чего повалили на землю и скрутили руки за спиной. Спустя десять минут операция была завершена. Людей Бороды погрузили в полицейские «уазики» и повезли в город. Самого Бороду препроводили в седан. Справа от него сел Гуров, слева – Крячко. Машина плавно тронулась с места и повезла ценный груз в Череповец.

В кабинете Гурова вкусно пахло свежей выпечкой. Сам Гуров восседал на своем рабочем месте и лениво помешивал чайной ложечкой пахучий напиток. Полковник Крячко сидел на подоконнике, уперев ноги в батарею отопления. В руках он держал тарелку, полную вкусной снеди. Ближе к нему на краешке стула примостился Никита Иноземцев, у него в руках ничего не было. Чашка осталась стоять нетронутой, не удостоил он вниманием и выпечку. Напротив, в широком кресле восседал следователь Жизодра. Он любовно расставлял тарелки с пирогами по столу, потчуя всех присутствующих.

– Налетайте, ребята, отменные пироги. Вот этот попробуйте, с капустой и грибами. Он у них фирменный. Вкус – ум отъешь!

– Ты нам зубы не заговаривай, – откладывая ложку в сторону, с улыбкой произнес Лев. – Что нам твои пироги? Фуражку принес?

– Фуражку? Да брось, Гуров, какую фуражку! – мелко рассмеялся Жизодра. – Это же метафора была. Фигура речи.

– Плевать мне на фигуры! – продолжал дразнить Гуров. – Что ты сказал, когда я пришел к тебе по делу Паршина? Что фуражку свою готов съесть, если я хоть что-то по этому делу накопаю. И вот итог: смерть Паршина признана насильственным действием умышленного характера, преступники, виновные в его убийстве, доставлены в Москву и готовы предстать перед судом, а ты теперь мне про обороты речи толкуешь? Нехорошо это, следователь Жизодра. Ох, нехорошо.

– Да хватит тебе, Лева, он же пироги принес, – вступился за следователя Крячко. – Ты лучше парня не томи, поговори с ним. У него вопросы есть.

Гуров перевел взгляд на Иноземцева. Лицо у того светилось каким-то странным светом. А в глазах и не радость, но уже и не отчаяние. «Пожалуй, стоит удовлетворить любопытство парня, – решил он. – А потом и домой отпустить. Пусть начинает жизнь с нового листа».

– Ну что, Никита, задавай свои вопросы, – предложил Лев. – Подробного отчета не обещаю, но все, что смогу, объясню.

Никита придвинул стул ближе к полковнику. Вопросов он задавать не стал. Все, что хотел знать, он узнал во время слушаний дела об убийстве его отца. Сюда он пришел для того, чтобы поблагодарить полковника Гурова. Поблагодарить за то, что тот не отвернулся от проблем незнакомого парнишки. Не позволил ему жить с вечным чувством вины. А главное, не дал преступнику безнаказанно дышать свежим воздухом и наслаждаться жизнью. По мнению Никиты, Гуров совершил если не подвиг, то настоящий мужской поступок – точно. Он не знал, принято ли благодарить мужчину за мужские поступки, но поступить по-другому просто не мог.

В этот детский дом в ближнем Подмосковье актеры театра ездили со своими шефскими концертами вот уже несколько лет. Иногда два, иногда три раза в год. Собирались энтузиасты и ехали читать стихи, петь, рассказывать смешные или красивые романтические истории. Вообще-то концертом это трудно назвать, скорее дружеские посиделки взрослых добрых дядей и тетей с детишками, которым очень не хватает общения именно со взрослыми, не хватает именно взрослого внимания, симпатий, улыбок, теплых добрых рук, треплющих их по вихрам. Те из актеров, кто съездил на такие посиделки впервые, потом уже не могли не ездить постоянно. Эти детские глаза невозможно было забыть. Они смотрели из самой глубины одинокой брошенной души в душу взрослого человека и все там переворачивали.

Нет, это не брошенные души, думал Гуров, глядя из окна такси на пролетающие мимо дома, дворы пригородных поселков. Эти дети не брошенные, несмотря на то что у них нет мам и пап. В этом детском доме работали удивительные женщины! Столько тепла, сострадания, столько желания отдать всю себя этим детям поражало. Лев не жалел, что поехал с Машей. Это был прекрасный выходной. Чистый и светлый, как детские души.

Такси остановилось у железнодорожного переезда на краю поселка. Водитель тактично вышел покурить. Было душновато, и Лев открыл дверь, чтобы впустить в салон немного свежего воздуха. Резкое движение справа, у крайних двухэтажных домиков, привлекло его внимание. Какой-то парень в синей толстовке ударил по голове девушку, вырвал из ее рук сумочку и скрылся за углом. Девушка рухнула на землю как подкошенная.

– Ах ты! – чуть ли не с рычанием выскочил он из машины и бросился к домам.

За спиной что-то крикнула Маша, но Гуров не разобрал. Он перепрыгнул через кювет и бежал, глядя только на девушку. Почему она не шевелится? Неужели парень ее убил? Вот урод! И, как назло, ни одной живой души вокруг: ни у подъездов домов, ни на улице. Вымерли, что ли, они тут все? Старенькие кирпичные дома равнодушно взирали на происходящее через пыльные стекла окон. Запущенные палисадники, растрескавшийся асфальт, редкие измученные деревья с обломанными обильными снегопадами ветвями. Все это дышало какой-то неустроенностью, апатией, равнодушием.

Девушка была жива. Он это понял, когда до лежавшего на земле тела оставалось всего несколько шагов. Ей было лет двадцать пять или тридцать. Опрятное открытое платье, аккуратная стрижка, ноготочки ухоженные. Девушка закрывала лицо руками под растрепанными волосами и рыдала. В голос, с болью отчаяния, с полной безысходностью. И лежала она на земле, видимо, не потому, что не могла встать или была серьезно ранена. Она не хотела вставать: что-то у нее случилось такое, отчего ей было уже все равно.