Мо Янь - Красный гаолян

Японец что-то сказал. Коричневая шапка сдёрнул с себя головной убор, поклонился в пояс, а потом повернулся к Чэну, и улыбка тут же сползла с его лица. Он толкнул Чэна и сердито буркнул:

— Показывай дорогу! Найди всех, кто плетёт соломенные сандалии!

Рябой Чэн, памятуя о корзине и лопате, оставшихся на насыпи, помимо воли обернулся, но тут же по его щеке едва не полоснул блестящий штык. Он понял, что жизнь дороже корзины для навоза и лопаты, и больше не поворачивал головы, а пошёл в сторону деревни на подгибающихся ногах. За ним шли несколько десятков японцев, под подошвами меховых сапог скрипела заиндевелая трава. Из-за утла стены опасливо лаяли серые собаки. Небо постепенно светлело, половина солнца давила на серо-коричневую землю. Плач младенцев резко контрастировал с охваченной тишиной деревней, в которой затаился страх. Слаженные шаги японских солдат напоминали ритмичную барабанную дробь, сотрясали барабанные перепонки и отдавались в грудной клетке. Рана на груди горела, содержимое штанов стало липким и холодным. Чэн подумал, что он ужасно невезучий, остальные перестали собирать собачье дерьмо, а он как назло пошёл, и вот ему досталась такая дерьмовая доля. Чэна обижало, что японцы не оценили его покорности. Надо побыстрее привести их к местным мастерам, плетущим соломенные сандалии. А кто из них Солёный, тому не поздоровится. Рябой Чэн увидел вдалеке ворота своего дома, в промоинах на кровле, оставшихся после летних ливней, проросло несколько пучков белой травы, над трубой поднимался столб синего дыма. Никогда ещё Рябой Чэн не испытывал такой сильной привязанности к родному дому. Когда всё закончится, он сразу же вернётся туда, наденет чистые штаны и велит жене присыпать известью рану на груди, а не то кровь уже скоро вытечет до последней капли. Перед глазами летали зелёные мушки, ноги стали ватными, к горлу подступала тошнота. Никогда ещё Рябой Чэн, известный на весь дунбэйский Гаоми своей игрой на соне, не находился в столь затруднительном положении. Ноги подкашивались, в глазах плескались два озерца ледяных слёз. Он подумал о своей красавице жене: сначала она была недовольна тем, что вышла за парня с лицом, изрытым оспой, но потом ей пришлось смириться — как говорится, курица следует за петухом, а сука — за кобелём.

Ранним утром за деревней раздался выстрел, разбудивший мою вторую бабушку, которая во сне дралась с бабушкой. Она села, чувствуя, как сильно колотится сердце, и долго не могла понять: что-то случилось там, за околицей, или же ей всё приснилось. За окном уже пробивались слабые утренние лучи, на оконном стекле размером с ладонь виднелись причудливые морозные узоры. Вторая бабушка почувствовала, что плечи замёрзли, слегка повернула голову и посмотрела на свою спящую дочку (мою тётку), посапывающую у неё под боком. Ровное и спокойное дыхание пятилетней девочки уняло страх в сердце второй бабушки. Она подумала, что это, наверное, Лао Гэн выстрелил в какого-нибудь зверя, и сама не знала, насколько же её догадка близка к истине — а уж тем более не знала, что когда она, посидев немного, снова заползёт под одеяло, острые штыки японцев будут протыкать неподатливое тело Лао Гэна. Тётка перевернулась, закатилась под грудь второй бабушке, та обняла девочку, ощутив на своей коже тёплое дыхание дочери. С тех пор как бабушка выставила Ласку за порог, прошло много лет, за это время дедушку успели обманом вывезти в Цзинаньскую управу, и он едва не лишился жизни. Ему удалось спастись, он бежал обратно в родные места, а бабушка к тому моменту уже стала жить у главы «Железного братства» по кличке Чёрное Око. Хотя в ходе поединка с Чёрным Оком дедушка и был повержен, однако случившееся вызвало из глубин бабушкиной души ту сильную любовь, которую просто так не уничтожить. Бабушка догнала тогда дедушку, они вместе вернулись в деревню и возобновили торговлю вином. Дедушка убрал оружие и завязал с разбойничьей жизнью, став на несколько лет зажиточным крестьянином. В тот период больше всего хлопот ему доставляла постоянная ревность бабушки и второй бабушки друг к другу. Результатом стало заключение «трёхстороннего договора», по которому дедушка десять дней жил у бабушки, потом десять у второй бабушки, и это правило нельзя было нарушать. Дедушка строго придерживался этого условия, поскольку ни одна из двух женщин не была тихоней.

Вторая бабушка обнимала маленькую тётку, а на сердце у неё разливалась сладкая тоска. Вот уже третий месяц как она снова беременна. Беременные женщины обычно становятся добрее и нежнее, но при этом они нуждаются в опеке и защите. Вторая бабушка не стала исключением. Загибая пальцы, она считала дни в ожидании дедушки. Он должен был прийти на следующий день… И тут за околицей снова раздался резкий выстрел.

Вторая бабушка быстро поднялась и оделась непослушными руками. Слухи о том, что японцы вот-вот придут, чтобы обобрать деревню дочиста, давно долетали до её ушей. Она целыми днями тревожилась, душу её охватили чёрные предчувствия великой беды.

Вторая бабушка даже хотела вернуться вместе с дедушкой, пусть ей даже придётся терпеть оскорбления от бабушки — уж всяко лучше, чем трястись от страха в Сяньшуй. Она осторожно высказала эту идею дедушке, но тот ответил отказом. По-моему, дедушка не позволил ей вернуться только потому, что боялся вражды между женщинами. Вскоре он горько пожалел о своём решении. На следующий день он стоял в лучах тёплого солнца, какое бывает в конце десятого лунного месяца, во дворике с многочисленными следами диких животных, и видел, что его ошибка привела к ужасной трагедии.

Тётка тоже проснулась, открыла блестящие глазки, похожие на медные пуговки, широко зевнула, потом протяжно вздохнула. Вздох дочки растревожил вторую бабушку, она посмотрела на слёзки, выступившие у девочки, и долго не отваживалась ничего сказать.

Тётка сказала:

— Мам, одень меня.

Вторая бабушка достала красную ватную курточку и с удивлением посмотрела на личико дочки, которая обычно с трудом поднималась с постели, а тут вдруг сама попросилась. Личико сморщилось, бровки и уголки губ опустились вниз, как у маленькой старушки. Сердце второй бабушки затрепетало, она ощутила, как от красной курточки идёт колючий холод. Её душу накрыла волна жалости, она принялась нашёптывать молочное имя тётки, горло напрягалось, как струна, готовая в любой момент оборваться:

— Сянгуань… Сянгуань… погоди, мама тебе курточку нагреет…

— Мам, не надо…

У второй бабушки брызнули из глаз слёзы, она не осмеливалась взглянуть на старческое выражение на личике дочери, которое не сулило ничего хорошего, и поэтому метнулась к очагу, словно бы сбегала. Она подожгла пучок соломы и прогрела влажную курточку. Разгоревшись, солома начала трещать, словно кто-то стрелял из винтовки. Курточка под неспокойными языками пламени трепыхалась, будто ветхое знамя, при этом огонь колол руки второй бабушки, как ледяные колючки. Солома скоро потухла, белёсый пепел сохранял форму сухих соломинок и скручивался, прежде чем исчезнуть. Голубоватый дым поднимался к потолку, в комнате возник небольшой сквозняк. Тётка из внутренней комнаты подала голос, и вторая бабушка опомнилась. Она вернулась с курточкой, от которой исходило тепло, в комнату и увидела, что тётка уже уселась, завернувшись в одеяло; бледное нежное личико ребёнка резко выделялось на фоне фиолетового ватного одеяла. Вторая бабушка сунула бессильные ручки девочки в рукава. Тётка вопреки обычному своему поведению была очень покорной, и даже внезапно раздавшиеся уже в деревне звуки взрывов не прервали медленный процесс одевания.