Мо Янь - Красный гаолян

Отец вспомнил, как дядя Лохань купил эту громадную рыбину, как бабушка своими руками выпотрошила её и наварила целый котёл ухи. От одного только воспоминания о вкусном супе страшно захотелось есть. Он сел и позвал:

— Пап, ты не голоден? Пап, я есть хочу. Найди мне что-нибудь поесть, а то умираю с голода…

— Доугуань, пошли, — сказал дедушка, — пошли вслед за мамкой…

Отец испугался и пронзительно вскрикнул:

— Нет, пап, мамка померла, а мы ещё живы, я проголодался, отведи меня поискать что-нибудь съестное.

Отец потащил дедушку за руку, но тот бормотал себе под нос:

— Куда идти? Куда идти?

Отец, таща дедушку за руку, шёл, петляя, между гаоляновыми стеблями, словно бы догоняя полную луну, которая висела ещё выше и казалась ещё холоднее. Рядом с кучей трупов раздался звериный рык. Отец и дедушка тут же обернулись и увидели несколько пар зелёных глаз, похожих на блуждающие огни, и серо-сизые тени, метавшиеся вокруг. Дедушка вытащил пистолет и прицельно выстрелил — вылетело пламя, зелёные глаза потухли, а по гаоляновому полю разнёсся предсмертный вой собаки. Дедушка выстрелил подряд семь раз, и несколько раненых псов катались в гаоляне и возле горы трупов. Дедушка расстрелял всю обойму, и те псы, что не пострадали, отбежали на безопасное расстояние и оттуда гневно рычали на дедушку и отца.

Последние несколько патронов из дедушкиного маузера пролетели тридцать с лишним шагов и упали. Отец видел, как пули в лунном свете летят, поворачиваясь, так медленно, что руку протяни и схватишь. Маузер утратил свой молодой звонкий голос, теперь казалось, что это кашляет и отхаркивается седовласый старик. Дедушка поднял пистолет, осмотрел, и его лицо приняло скорбно-печальное выражение.

— Пап, патроны кончились? — спросил отец.

Тех пятисот патронов, что дедушка с отцом привезли из уездного города в кишках козлёнка, хватило на несколько часов. Точно так же, как человек может внезапно состариться за один день, маузер тоже состарился за один день. Дедушка с грустью ощущал, что оружие всё чаще нарушает его волю, и настало время проститься.

Дедушка вытянул руку, внимательно посмотрел на тёмный блеск поверхности пистолета в лунном свете, потом разжал пальцы, и маузер тяжело упал на землю.

Зеленоглазые псы снова столпились вокруг трупов, сначала они побаивались, и в зелёных глазах плясали искорки страха, но вскоре зелёные огоньки пропали из виду, луна освещала лишь волны на голубовато-серых шкурах, дедушка с отцом слышали, как лязгают пасти и как собаки разрывают тела.

— Пап, давай вернёмся в деревню, — сказал отец.

Дедушка замешкался, но отец потянул за руку, и он пошёл следом.

Костры в деревне уже по большей части потухли. Между обвалившихся стен рассеивался жар от тёмно-красной золы, на улицах дул горячий ветер, от которого начинаешь задыхаться, струйки белого и чёрного дыма переплетались среди обожжённых и высохших верхушек деревьев. Древесина, обугливаясь, потрескивала, как бобы во время жарки. Крыши домов, утратив опору, обрушивались, поднимая клубы пыли и пепла до небес. На земляном валу и на улицах в беспорядке валялись трупы. История нашей деревни снова начиналась с чистого листа. Раньше на этом месте была пустошь, поросшая тростником и кустарником, здесь сновали лисы и дикие зайцы. Затем тут появились несколько хижин пастухов, а потом сюда стали стекаться беглые убийцы, бездомные пьянчуги и скрывающиеся от властей игроки, зарабатывающие азартными играми на жизнь… Они понастроили здесь домов, освоили целину и обустроили настоящий рай. Лисы и дикие зайцы покинули родные места, на прощание громко выражая протест. Тогда деревня снова превратилась в развалины, созданное человеком было человеком и разрушено. В нынешнем же своём виде деревня — печальный рай, памятник скорби и радости, возведённый на месте тех развалин. Когда в одна тысяча девятьсот шестидесятом году тёмный голод [79] Великий китайский голод — период с 1959 по 1961 г., когда от массового голода только по официальным данным погибло около 15 миллионов человек. накрыл Шаньдун, мне было всего четыре года, но я смутно ощущал, что дунбэйский Гаоми всегда лежал в руинах, а обломки, накопившиеся в душах жителей дунбэйского Гаоми, никогда не пытались убрать, да это и невозможно.

В тот вечер, когда все соседние дома уже сгорели дотла, больше десятка помещений, принадлежащих нашей семье, всё ещё пылали. Когда горела наша усадьба, здания лизали изумрудно-зелёные языки пламени, и от них поднимался пьянящий винный дух, скопившийся за долгие годы. Синяя черепица в огне искривлялась и деформировалась, становилась тёмно-красной, её обломки стремительно разлетались, словно осколки снаряда. Пламя освещало седину в дедушкиных волосах, за каких-то семь дней чёрные волосы поседели на три четверти. Крыша с грохотом рухнула, пламя на минуту унялось, но тут же бешено взмыло ещё выше. От этого грохота у дедушки и отца аж дыхание в груди спёрло. Эти несколько десятков зданий, которые сначала стали убежищем для отца и сына Шаней, пока они богатели, потом для дедушки, который устроил тут пожар и убил хозяев, а ещё пристанищем любви и ненависти бабушки, дедушки, Лоханя и многочисленных работников, завершили свою так называемую «историческую миссию». Я возненавидел это убежище до глубины души, поскольку оно приютило не только достойные и удивительно искренние чувства, но в то же время скрывало уродство и преступления.

Отец, когда ты в одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году прятался в землянке, вырытой между строениями в нашей усадьбе, ежедневно и еженощно в кромешной тьме вспоминал прожитые годы, как минимум триста шестьдесят раз думал о том, как в огне обвалились крыши наших построек, и о том, что в тот момент было на уме у твоего отца — моего дедушки. Мои фантазии по пятам следуют за твоими, а твои — за дедушкиными.

Состояние дедушки, когда он увидел, как рухнула крыша, сравнимо с тем, что он испытывал, когда только-только влюбился в Ласку, разгневавшись, бросил мою бабушку и переехал в другую деревню, но потом услышал, что бабушка совсем распоясалась и связалась с главарём тайного общества «Железное братство» по прозвищу Чёрное Око. Он сам не понимал, ненависть это или любовь, боль или злость. Впоследствии дедушка снова вернулся в объятия бабушки, его чувства к ней были такими запутанными, что не разобрать ни цвета, ни вкуса. В этих баталиях на любовном фронте они сначала изрешетили собственные сердца, а потом ещё и сердца друг друга. И только при виде предсмертной бабушкиной улыбки в гаоляновом поле дедушка осознал, как сурово покарала его жизнь. Он дорожил отцом, как сорока дорожит последним яйцом в разорённом гнезде, но было уже поздно, судьба уготовила ему ещё более жестокий финал и с готовым планом уже ждала на перепутье, холодно усмехаясь.