Сергей Майоров - Иллюзия смерти

— Значит, это Иисус забрал ее? — спросил я, вцепившись в сиденье стула.

— Да, он.

— Зачем?

— Так всегда бывает, детка, — отвечала старуха. — Он знает, что делает. Мы должны покоряться воле Господа, искать в себе любовь и доверие.

В моей голове ни тогда, ни после так и не смогла установиться взаимосвязь между моей безграничной, не требующей объяснений любовью к маме и необходимостью поиска ее у Иисуса, отнявшего у меня самое дорогое.

— Что я сделал ему плохого? — спросил я, чувствуя, как нарастает боль в пальцах, сжимавших стул.

— Ты ничего плохого не сделал. Иисусу нельзя сделать плохо, детка. В Иисуса нужно верить. Он забрал в лучший мир твою маму, но спас тебе жизнь.

Эти слова заставили похолодеть мои ноги. Чувство, которому я еще не нашел названия, охватило меня и погрузило еще в большее непонимание. Я совершенно потерялся, оказался смят и уничтожен.

Так, значит, для того чтобы я жил, мама была вынуждена заплатить вот так?

Это был не стыд. Меня душила вина, объяснить появление которой я не мог. Я был виновен, когда лопаткой изрубил входную дверь, поджег сарай деда. Меня призывали к ответу, когда мы с Сашкой уехали на велосипедах к кладбищу. Тогда я вполне осознавал свою вину и находил причины ее появления. Поступая вопреки запретам, я нарушал установленные правила. Знал, что за это неминуемо буду наказан, и был к этому готов.

Именно эта готовность понести наказание, пересиливающая отказ от нарушения запрета, и была виной. Даже будучи еще в более несовершенном состоянии, чем сейчас, я не мог объяснить словами, но в глубине своей маленькой души понимал, что для наказания обязательно должны существовать правила. Мало одного только желания их нарушить, надо сделать это.

Сколько раз я хотел забраться на трансформаторную будку и посмотреть, видна ли с нее наша дача? Раз сто пятьдесят. Но, чувствуя это желание, пожирающее меня, я так и не нарушил запрета. Наказания не последовало. Значит, вина — это когда ты понял, что забираться на будку нельзя, но все равно на нее влез.

Сколько раз я ронял за столом чашку с молоком, и она разбивалась об пол? Но наказания не следовало, потому что чашки я бил всегда нечаянно. Есть правило — не колотить посуду. Но каждый раз, когда чашка выскальзывала из рук и разбивалась, отец спокойно говорил мне: «Ступай за веником и убери». Это было не наказанием, а правилом: разбил чашку — нужно за собой убрать.

Вина — вот что объясняет наказание. Всякий раз, когда я был наказан, мне не приходилось искать свою вину, послужившую следствием неприятного разговора или шлепка. Делать этого не следовало, потому что вина была со мной с того самого момента, когда я решал нарушить запреты, известные мне.

Но за что я наказан сейчас?

Иисус забрал маму, чтобы я жил? Но разве это не наказание?

Высеки меня, Иисус! Разбей губу в кровь, порежь мне все пальцы! Ведь ошибались же иногда взрослые, наказывая меня за нарушение правил, о существовании которых я не знал! Но почему сейчас, когда я не чувствовал вины, ты наказал меня?

Сдерживая рыдание, я надул щеки. Старуха всполошилась, попыталась прижать меня к себе и успокоить, но у нас обоих ничего не получилось. Я сорвался в крик от чудовищной несправедливости. Мне было стыдно за то, что из носа потекли две струйки воды.

— Что я сделал? — едва понятно даже для себя спросил я и потянулся к бабушке.

В этом доме, пропитанном чужим для меня запахом, она оставалась единственным близким человеком, потому что напоминала о маме.

Старуха засобиралась. Но теперь это не могло принести мне облегчения. Моя надежда в очередной раз разбилась так же, как чашка с молоком, упавшая на пол.

Мне вдруг пришла в голову важная мысль.

— Бабушка! — Я выкарабкался из ее объятий и бросил на знахарку взгляд, наполненный просьбой. — А можно мне тоже умереть?

Когда старуха повернулась ко мне, в ее глазах я увидел страх.

— Что ты говоришь, Артур? — вскричала моя бабушка.

— Пусть Иисус меня тоже заберет к себе.

— Детка… — только и смогла произнести старуха.

— Пусть заберет. Я соберу вещи, у меня их не много.

Болезненному, впечатлительному и хрупкому ребенку, который простывал от любого, пусть даже слабого дуновения ветра, нельзя было отказать в настойчивости. Об этом постоянно говорила мама, то ли хвалясь перед знакомыми, то ли сетуя.

— Я не тяжелый, — убеждал я старуху. — После болезни я совсем легкий! Пусть только заберет. Я хочу к маме.

Я был почти уверен в том, что старуха знает, как это устроить. Я бросился к шкафу и вытянул из-под белья коробку с шоколадными обертками. Дороже их у меня ничего не было. Заподозрив, что этого может оказаться недостаточно, я схватил и заветный кошелек, набитый металлическими рублями.

— Отдай ему, — потребовал я, протягивая знахарке то и другое. — Больше у меня ничего нет.

— Господи, прости дитя несмышленое. — Потемневшая лицом старуха отказывалась выполнять мою просьбу и прятала руки за спину, словно я хотел измазать их чернилами.

Господь остался равнодушен к моим дарам в тот вечер. Но, вполне возможно, виной тому оказалась капризная старуха, отказавшаяся сыграть роль посредника при переговорах. А ведь она, наверное, справилась бы с этим. Если уж, растапливая воск и выливая его в воду, знахарка сумела сделать причиной моего страха разбитый автомобиль, то переговорить с Богом и подкупить его бесценными сокровищами она могла шутя.

Я не знал, как вести себя по ту сторону моего прошлого. Я оказался в ином мире, совершенно непригодном для моего проживания, холодном и безразличном ко всем моим проблемам, включая и мою вину. Теперь я, вероятно, вызывал у окружающих смех и сочувствие. Я не знал, как поступить правильно.

Цыганский табор в течение четверти часа был окружен вооруженными солдатами. Военные приехали неожиданно, ночью, на нескольких грузовиках. Я-то этого не видел, но горожане рассказывали, как загрохотали кузовные борта, залаяли собаки и закричали люди. Яркий свет нескольких прожекторов залил табор. Цыгане не ожидали, что их поместят в резервацию, они, насколько мне было известно из мимолетных разговоров, подслушанных на улицах, вообще собирались уйти. И теперь противостояние власти и бродяг стало еще одной темой пересудов города, сошедшего с ума.

Больше всего горожан, даже таких недорослей, как я и Сашка, возмущало то обстоятельство, что до появления цыган другие чужаки у нас не оседали и не доставляли столько хлопот. Наш город слишком мал, чтобы в нем спрятаться. Каждый на виду, как кусок мяса в тарелке выхлебанного борща. Значит, убийства — дело рук бродячего племени или кого-то из своих. Верить в последнее было трудно, да что там, просто невозможно, раз в городе цыгане… Тем более что причина для мести имелась. Она, как ни крути, была кровная и только у цыган.