Сергей Майоров - Иллюзия смерти

Когда они поравнялись со мной, мальчишка бросился ко мне и выхватил морковку. Цыганка не сказала при этом ни слова. Они как шли мимо, так и двигались себе дальше, ни на мгновение не задержавшись. Произошедшее как-то не вписывалось в систему координат, только что расчерченных отцом Михаилом. Это совсем не соответствовало тому портрету миролюбивого цыганского народа, который написал для меня священник.

Я стоял посреди дороги и не ощущал ни ненависти, ни любви. Совершенно ясно чувствовал я вот что: меня обокрали. Цыгане. Нагло, средь бела дня вырвали еду изо рта.

Мой возраст мешал мне понять то, что я уразумел бы, если бы был на несколько лет старше. Ребенок, выхвативший у меня из руки морковку, просто хотел есть. Он вряд ли понимал, что поступает скверно. Его тревожил голод и потому, увидев еду, мальчишка машинально ею завладел. Другого способа насытиться он, вероятно, не видел.

Сейчас я верил не только священнику, но и своим глазам. А они объясняли мне, что цыгане плохие. Все существо мое протестовало, требовало возмездия и объяснения случившемуся. Но растолковать себе простую истину я в эту минуту не мог. Я был ошарашен потерей.

Я мог бы настигнуть наглеца и вернуть себе морковку. При всей своей тщедушности и трусости мне не составило труда расправиться с пятилетним мальчишкой. Я одолел бы цыганенка без особых хлопот, но рядом находилась его мама. Она была с ним заодно. Последнее обстоятельство отбивало у меня всякую охоту ввязываться в драку.

Артур вернулся за столик издалека, из сгустка прошлого, не разбавленного суетой прожитых лет, и нашел меня глазами. Он покачал головой, и только теперь я рассмотрел два маленьких стежка, которыми был прихвачен бездонный мир его воспоминаний — два белых волоса, едва заметных в рыжей прическе. Могу ли я сказать, что он был несчастен в своем прошлом? Нет, не могу, наверное.

— Знаете, у меня мерзнут в дождь руки. — Он стал медленно тереть ладони, как если бы превращал в пыль пепел сгоревшего письма. — Словно прошел по улице в сорокаградусный мороз… Меня это беспокоит, но только до тех пор, пока они не согреются. — Он сделал паузу, чтобы вернуться в тему. — Вот, вы знаете, я не могу привыкнуть к этой истории, хотя приключилась она давным-давно и великое множество раз всплывала в моей памяти. Я начинаю дрожать сразу, как вспомню о злосчастной морковке. Что же происходит? Почему мне, мальчику, которому с первых дней жизни вдалбливали, что брать чужое нехорошо, стало пронзительно плохо от потери?

— В чем же противоречие? — искренне удивился я. — Почему вам не поражаться тому, что так дерзко наступило на вашу пусть несовершенную, но мораль?

Артур шевельнул бровями.

— Но разве не я крал из чужих курятников яйца и картошку у соседа Миронова, поступая так же? И ведь не для утоления голода брал, а ради забавы. Ведь я при этом тоже на чем-то основывался, да? Я даже знаю, на чем именно: никто не узнает. Ведь я сделаю это так, чтобы не бросалось в глаза. Если из изобилия чужого взять немного, то это не доставит никому страданий только потому, что об этом никто не узнает. Точно так же воруют из кармана государства. Так чем же я был удивлен?

Второй раз отвечать на этот вопрос я не стал.

— Силой и дерзостью, — вытолкнул из себя Артур. — Теми самыми, с которыми совершалось похищение морковки. Указанием на то, что обкрадываемый слаб и беспомощен. Цыганенок тоже ведь не мог быть рассудительным. Но так же, как и я, даже не подозревая о существовании гносеологии, он почувствовал глубоко внутри себя, что за ним стоит сила — мать. Вот это рассудительное спокойствие, с каким применялась ко мне сила человека, более слабого, чем я, меня и смяло. Что-то отравительное, липкое пристало и уже не отпустило. А ведь мы сами ненавидели цыган и презирали их еще и потому, что за нами была сила — солдаты, милиция. Да и без них было больше. Мы имели право быть дерзкими и сильными, смять и уничтожить… Неважно за что. Да хотя бы за то, что цыгане не мыты, за попрошайничество, за их нелепые одежды, за язык, похожий на собачий перелай. За то… Вы когда-нибудь видели, как лошадь затаскивают в «Жигули»?

— Куда? — Я опешил, почти обалдел.

— Если лошадь взять за язык плоскогубцами и потянуть на заднее сиденье «Жигулей», то она туда сама заберется. А чтобы не останавливали гаишники, на голову ей можно повязать платок. Так цыган и ехал, пока не остановили все-таки.

Я расхохотался.

— За это тоже можно уничтожать, — Артур не выглядел удовлетворенным, как смотрятся люди, чья шутка возымела успех.

Он был подавлен.

— Вряд ли кто из нас, считающих себя самым догадливым народом, управится так с лошадью.

Не выкурив и половины сигареты, он вмял ее в пепельницу. Расторопный бармен тут же появился у столика. Сначала он высыпал содержимое пепельницы в ведро, а после протер ее тряпкой. Нетрудно было догадаться, что число пепельниц здесь соответствовало количеству столиков и он не мог заменить ее чистой. Поэтому его навязчивая вежливость мешала нам куда больше непосредственности голодной собаки, которую этот тип прогнал прочь.

— Я не мог рассуждать так в восемь лет, — заговорил Артур, когда бармен оставил нас в сомнительном покое — до следующих двух окурков. — Но убеждение, закачанное в меня условиями жизни, исподволь навязывало мне подсознательное: я живу среди людей, способных к насилию в отношении друг друга. Так, значит, все дело в силе? Она ли была первопричиной моего потрясения? — спросил он и внимательно вгляделся в мои глаза.

— Сила — всегда квалифицирующий признак, — согласился я. — Даже в Уголовном кодексе сила есть отягчающее вину обстоятельство.

— Помню, как дядю Сашу избивал Галкин отец. Прежде него и жена дяди Саши колотила мужа. Скажите, почему я тогда протестовал, но не так мучительно, как потом, когда солдаты окружили цыган колючей проволокой?

— Сила коллективная всегда страшнее индивидуальной. Об этом тоже написано в Уголовном кодексе. Я согласен, когда за преступление, совершенное группой, суд назначает более тяжкое наказание. Это так логично, Артур…

Он посмотрел на меня как-то невнятно, а потом выдавил:

— Нет.

— Что — нет? — усомнился я. — Об этом не написано в кодексе?

— Написано. Солдаты обносили лагерь колючей проволокой, именно руководствуясь Уголовным кодексом. Так, во всяком случае, им было сообщено. Иначе чем же? Точно так же за колючую проволоку люди загонялись и раньше. Почему чужаков, которые живут не по нашим правилам, а по своим, опасным для нас не больше, чем собственные, нужно обносить колючей проволокой?.. Зачем их непременно бить? Потому что они не такие, как мы?

— Вы, как и ваш отец, выбираете не самые лучшие примеры для воспитания собеседников, — возразил я. — А скажите, Артур, что вас беспокоило больше — убийство мальчиков или гонения цыган? Быть может, ответ на ваш вопрос скрывается именно за этим?