Аркадий Вайнер - Город принял

Севергин кивнул, наклонился к селектору:

— Сто восемнадцатый! Сто восемнадцатый! Спускайтесь вниз по Танковому проезду, блокируйте поворот в Лефортово!..

Какие они все разные!

Севергин и Микито буднично деловиты.

Дубровский, отвечая на вызовы, тянет все время шею, пытаясь рассмотреть происходящее на экранах.

Следователь Скуратов неподвижно сидит за столом, сжав щеки кулаками.

Задирака крутится перед экранами, чуть не завывая от невозможности участвовать в этой погоне.

Юра Одинцов стоит в углу, чтобы никому не мешать, и в ногах у него замер Юнгар, вздыбив на холке шерсть, словно ощущая горько-кислый запах тревоги.

А Тихонов весь там, на далеких улицах, где мчится пьяный преступник за рулем огромного бензовоза, ставшего сейчас смертельной опасностью для десятков ничего не подозревающих людей.

Я переводила взгляд с одного на другого, только сейчас начиная понимать, что значит всегдашняя их готовность к встрече с Бедой.

А в голове беспрерывно — не к месту и не ко времени — гудели когда-то слышанные или прочитанные, навсегда врезавшиеся в память слова: «Велика, красна и славна Москва, подобна Риму, и стоит незыблемо, как и столица италиков, — на семи холмах. И речены эти холмы — Лефортово, Таганка, Трехгорье на Пресне, Воробьевы горы, Тверской, Сретенский, Боровицкий».

Я смотрела на экрана никак не могла настроиться, ощутить, принять, что все происходящее там — не оборванный кусок кинофильма, искусственный кошмар телевидения.

В дрожащем, нечетком свете серых плошек экранов вдруг появился милицейский «уазик», такой же, как наш, юркая железная коробочка.

С Госпитального вала он вылетел навстречу бензовозу, развернулся бортом и, подставляя себя под лобовой удар, преградил ему дорогу на Красноказарменную улицу — и заставил свернуть в единственный открытый проезд к набережной!

«Уазик» устремился в преследование, а через мгновение показалась патрульная «Волга».

— …Да не так! — причитает Задирака. — Да не подтягивайся к нему! Не липни! Выпусти его вперед маленько! Сейчас же поворот! На приеме потеряешь!..

В селекторе хрипловатый, срывающийся, совсем молодой голос:

— Докладывает инспектор уголовного розыска семьдесят третьего отделения лейтенант Куприков! Веду преследование преступника по Рубцовской набережной. Прошу разрешения приступить к задержанию!..

— Я Севергин! Куприков! Добро! Приступайте!

Автобусик на прямом отрезке дороги начал набирать скорость, он уже поравнялся с грузовиком.

— Давай! Давай! Уходи в отрыв! Да не виси ты рядом! — кричит Задирака. — Ну, он же сейчас скинет в реку! Ой-ой-ой!

Офицер, скинув шинель, в одном мундире стоит на подножке, одной рукой держится за дверь. Толчок — он взлетает пружиной в воздух и цепляется за открытое окно бензовоза.

— А-а-а! — У меня словно оборвалось сердце, вошли в него страх милиционера и боль его, всем своим существом я почувствовала, что там не трюки, там погибает живой человек.

— Ох, Господи! Пацан совсем! — крикнул Тихонов. — Нельзя с подножки, он его сбросит…

Озверевший угонщик бьет милиционера по рукам, резко распахивает дверцу, и милиционер слетает на дорогу… Микито включается на передачу:

— «Скорая»? Срочно машину на Рубцовскую набережную, не доезжая Электрозаводского моста! Пострадал наш сотрудник.

Автобусик не останавливается, он вновь настигает бензовоз, и, пока водитель «уазика» уравнивает их скорости, на крышу милицейского автомобиля через потолочный люк вылез сержант. Он балансирует руками, затем становится на одно колено, словно замер по команде «на старт!», дожидается какого-то нужного только ему мига — и прыгает на бортовой трап цистерны.

Слетела, покатилась под колеса машин его фуражка, а сам он уже перемахнул через горбатую спину цистерны, спрыгивает на правую подножку. Дверь на себя, рывком, — в кабину! Преступник, удерживая одной рукой руль, пытается другой выпихнуть сержанта из кабины, но в этот миг с коляски догнавшего их мотоцикла прыгает слева еще один работник милиции и вырывает из замка зажигания ключ. Тяжело вильнув, бензовоз замер посреди дороги. Милиционеры вытаскивают из кабины угонщика… Микито продолжает:

— …Больше жертв нет. Готовность номер один снять. Всем отбой…

Включается Дубровский:

— Пожарная! Ерфилов, все, взяли… Всем отбой. Да ничего, ничего, то у вас болезнь профессиональная — синева на боках. Лежите много. А зачем мне на твое место, у меня у самого работенка не бей лежачего. Ну бувай. Да еще, наверное, погутарим сегодня…

Переключает рычажок, и сразу же зуммер, отвечает Микито:

— Слушаю, слушаю, понятно. Адресок? Хорошо. — Переключается: — Степанов, у вас на Втором Магистральном на земле валяется оборванный с мачты электропровод. В Мосэнэрго сообщим, а ты срочно выставь пост у провода, наступит еще кто, не дай Бог… Давай рысью…

Севергин с главного пульта дает указания о снятии тревоги, запрашивает о состоянии лейтенанта Куприкова. Я подошла к Стасу, сказала:

— Знаешь, что меня больше всего поразило?

— Да-а? — рассеянно спросил Тихонов.

— Что «уазик» не остановился, когда этот лейтенант сорвался с подножки!

— Как это? — искренне удивился Стас. — Разве он мог остановиться?

— Ну представь себе — ведь ты же мог быть на его месте! Ты бы разбился, а Задирака уехал бы, не притормозил даже? А?

Стас пожал плечами, а следователь Скуратов серьезно сказал:

— Да если бы он остановился, Тихонов его бы пристрелил…

Севергин заканчивает диктовать сводку:

— …Преступник, оказавшийся Панасенко Петром Трофимовичем, водворен в КПЗ. Материалы направляются в Четвертый отдел следственного управления. Раненый при задержании преступника лейтенант Куприков Игорь Сергеевич, 1953 года рождения, член ВЛКСМ, доставлен в больницу «Медсантруд» в тяжелом состоянии…

Он выключил магнитофон, снял и положил на стол очки, и лицо сразу отмякло, пропала его костистая сухость, суровая сосредоточенность. Лицо усталого немолодого человека.

Наверное, город стоит на семи холмах и на его плечах…

Объявление

Буфет на Петровке, 38, работает до 9 часов вечера. Перерыв до 10 часов вечера. Потом работает до 0 часов и снова с 5 утра.

Мгновение тишины пало как ночь. Я сидел, закрыв глаза, и чувствовал в каждой клеточке, в каждой жилке унизительную слабость, мелкую противную дрожь неслыханного утомления. Нет ничего обиднее физического бессилия, горше чувства своего финиша. Погоня длилась четырнадцать минут — она показалась мне вечной.

Четырнадцать минут я гнал за рулями всех машин преследования, отставал, настигал, ледяная толща ужаса погребла сердце, когда стоял жестяным бортом на углу Госпитального вала перед тупым страшным рылом бензовоза, невесомо летел с подножки на крыло грузовика, бандит бил меня по рукам, судорожно, отчаянно вцепившимся в дверцу, как в последнюю кромку уходящей тверди, и был глухой толчок, и пальцы разомкнулись на двери, как на жизни, и грифельный тоскливый блеск мокрого асфальта перед глазами, ужасный удар, и мгновенно принявшая меня тьма — как омут, и сразу же воскресение — ибо я был в них во всех, как отец может быть в детях своих, и беспамятство было ничтожным, длиной в блик, и, открыв глаза, я уже стоял на крыше «уазика», и во мне пели сила, ветер и злость, и не надо мне было помнить наизусть диоптрическую таблицу — глаза мои были зорки, как у кобчика на заре, ловкость и быстрота спружинили меня камнем на жирную, скользкую спину цистерны, мах на другую сторону — просто вдох, рывок в кабину, руки ему на горло…