Аркадий Вайнер - Город принял

— Все. Вам обязательно нужны бифокальные очки.

Вышел я на лестничную клетку, закурил и только тут почувствовал, что вся форменка под мундиром мокрая. Н-да, историйка.

Спустился в гардероб, надел шинель и медленно направился по улице. С Колобовского переулка вошел во двор, пересек плац — и все еще был как спросонья от дурного ночного видения. Протопал на второй этаж и вошел в оперативный зал.

ШРПНБПВ!..

Дата прохождения ВВЭК. ___ ноября 197… года.

СЕВЕРГИН ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ

пол — муж.

возраст — 55 лет.

место работы — Главное управление внутренних дел Исполкома Моссовета

должность — ответственный дежурный по городу

звание — подполковник милиции

КАБИНЕТЫ

хирург — откл. от нормы в предел. допустимого

кардиогр. — норма

фтизиатр — норма

уролог — норма

отоларинголог — норма

анализы крови, мочи, рентген — в пред. нормы

окулист — прогрессир. глаукома, ограниченно годен

терапевт — ограниченно годен к несению службы по указ. должности.

Срок сл. переосвидетельствования — 6 месяцев.

Подписи

— Просыпайся, Стас! Вставай, вставай! Я ухожу, и ты проспишь на работу!

Меня будит не голос ее, а чечеточный перестук каблуков — из ванной в кухню, из кухни в переднюю. Голос у Кати хорошо модулированный, профессионально поставленный, убаюкивающий. Она не может кричать. Свои эмоции она выражает дикторской акцентировкой, паузами, нажимами в конце фраз. Когда она дает команду — вставай! — мне слышится: «…накал стачечной борьбы в Японии достиг…»

— Вставай, Стас! В холодильнике пакет молока, на столе голубцы. Ужа-а-асно вкусные!

Я высовываю голову из-под одеяла:

— А погода?

— О-очень плохая!

В мире нет полутонов. Все или ужа-асно вкусно или о-очень плохо.

— Разве голубцы бывают вкусные?

— Ужа-асно! Ты открой банку, это болгарские голубцы, разогрей на плите, выложи в тарелку и разомни вилкой — замеча-ательно получается!

Все действительно замечательно. Хорошо, что по утрам у меня нет аппетита и я никогда не завтракаю.

Катя, уже в плаще, подходит ко мне, садится на край стула рядом с моей кроватью.

— Ты мной недоволен? — спрашивает она, и лицо у нее несчастное.

— Нет-нет, о-очень доволен! — испуганно говорю я. Не хватало еще семейной сцены в семь утра.

— Я плохая хозяйка, но я тебя люблю!

И я тебя люблю, Катя, но, когда ты говоришь это, мне слышатся скатывающиеся с твоих полных губ слова: «…трудовыми подарками труженики полей Ставрополья встретили…» Найди я в себе силы сказать: я люблю тебя, Катя, давай заживем по-людски — и может быть, все устроилось бы, но я панически боюсь, что мой ответ прозвучит как «встречный план предложили железнодорожники», и так получится у нас не серьезный разговор любящих и не очень счастливых людей, а радиоперекличка. Поэтому и говорю торопливо:

— Катя, все ужа-асно хорошо!

Мы помолчали немного, и я видел, что она бы не прочь спросить меня об очень многом, но уже время вовсю поджимает. Катя спросила только:

— Ну что тебе нужно, Стас?

Глупо вести с женой, когда она стоит в плаще, такой разговор: он не имеет перспективы, как деревце, растущее в щели каменной кладки. Не набрав силы, он оборвется на какой-то нелепости, когда выяснится, что Катя уже на пять минут опоздала. И все-таки я сказал:

— Мне нужно сына. И дочь. И дом…

Катя горько вздохнула:

— Это правильно, конечно. И все-таки вы, мужчины, ужасные эгоисты…

С такой же интонацией Катя произносит: «…крупные монополии ФРГ и Франции ожесточенно отстаивают свои прибыли…»

— Ведь ты же знаешь, Стас, сейчас решается вопрос, примут ли меня в труппу на Таганке. Кому же я нужна буду в театре с животом? Что они мне могут поручить?…

Действительно, кому нужна в театре лирическая героиня с животом? Как же это я раньше не подумал? Мы, мужчины, все-таки ужасные эгоисты.

— Я же никогда не бываю к тебе в претензии, Стас, когда ты сутками пропадаешь или являешься за полночь, а то и с приятелями! Я понимаю — у тебя работа такая! Но ведь и ты должен понять меня!

— Уже понял. Ты опоздаешь.

— Ты не сердишься?

— Нет, совсем наоборот.

Катя быстро наклонилась, поцеловала меня и процокала каблуками к двери. Движения у нее быстрые, резкие, удивительно несоответствующие ее бархатному, покойному голосу, в котором от долгой тренировки почти невозможно услышать гнев, слезы, страх или страсть.

Как всякий мужчина-эгоист, я не могу в полной мере проникнуться перспективой Кати стать видной драматической актрисой. Катя говорит, что у меня это происходит от недостаточной широты кругозора. И я с ней полностью согласен. Ну, и еще я не верю, что у нее есть для этого данные. В ней масса человеческих добродетелей, кроме лицедейского таланта.

Штука в том, что я — мужчина-эгоист с недостаточно широким кругозором, бесконечно далекий от театра, по словам Кати, не представляющий себе ни сценических традиций, ни канонов, ни устоев подмостков, ничего не соображающий во взрывных и открытых артистических характерах, — я занят очень своеобразной работой. Не проходит дня, чтобы мне не приходилось встречаться с людьми, которые актерствуют изо всех сил. Они не знают системы Станиславского и не слышали про школу Брехта, они не учились в театральных училищах, и не доводилось им выходить на авансцену под восторженные вопли «браво!», «бис!». И, актерствуя передо мной, они стараются не за аплодисменты, не за ликование почитательниц, не за звания и премии.

Они хлопочут о своей свободе. И называются эти люди — преступники. Они сами себе драматурги, режиссеры и актеры в том горестном и постыдном спектакле, на который они лучше всего не приглашали бы ни одного зрителя, но однажды являюсь я и заставляю проиграть для меня лично весь фарс, драму или трагедию, рожденную ими в человеческих страданиях; и тогда я становлюсь для них публикой, рецензентом, реперткомом и приемной комиссией.

И как бы они ни были сподобны дару перевоплощения — а они всегда стремятся влезть в чужую шкуру: одни бездарно, другие старательно, третьи просто талантливо, — все они стараются исключительно истово, поскольку твердо верят, что, обманув меня своим перевоплощением, они вернут себе свободу.

Тысячи спектаклей я посмотрел. И думаю, что оценить актерское дарование могу.

Полгода назад видный режиссер пригласил Катю «показаться». Она при мне договаривалась с ним по телефону. Почему-то встречу назначили в ЦДРИ. Как я не хотел, чтобы она шла на эту муку! А она хотела. Она ведь готовилась к радости.

Я бросил все дела и приехал к трем часам в ЦДРИ, чтобы дождаться ее после экзамена. В старом здании было пусто и тихо. На втором этаже из-за двери я услышал приглушенный Катин голос, бархатный, покойный, срезанный по амплитуде страстей. Дверь была чуть приоткрыта, я заглянул в щелку. Катя читала что-то, по-моему, из «Марии Стюарт», резко, как-то неровно двигалась, а интонации в монологе звучали, будто подложенные фонограммой «Вести с полей».