Николай Леонов - Точка невозврата

– Сваливаем отсюда! – прошипел он.

Лидия взглянула на него холодными глазами, дернула плечом и упрямо потянулась к Будиле.

– Придержи тетку! – сквозь зубы сказала она и с размаху вонзила шприц в ногу Будиле. Отчаявшись ввести препарат в вену, она выбрала худшую, но теперь единственную возможность.

Резаев оттеснял в сторону врачиху, а потому не видел, как Будила вдруг поднялся во весь свой исполинский рост, схватил никелированный штатив от системы и, махнув им, опустил на голову Лидии. Раздался треск, будто надломилась деревянная ножка шкафа.

Антон увидел расширившиеся зрачки врачихи и быстро обернулся. Лидия, обливаясь кровью, падала куда-то вбок, опрокидывая столик, на котором лежали лекарства. Маска с нее слетела, и по бессмысленным глазам, посеревшему и странно подергивающемуся лицу сразу становилось ясно, что отпущенный ей на земле срок подошел к концу.

Будила опять взмахнул железякой. Врачиха истошно и пронзительно завизжала. Резаев успел выбросить ногу и пнуть Будилу в живот, предупреждая сокрушительный удар. К его удивлению, верзила неожиданно легко отлетел назад, выпустил из рук штатив и как сноп повалился на кровать. Он тоже был землисто-бледен и казался умирающим. В его бедре одиноко торчала согнутая игла из шприца Лидии.

«Может, подействовало? – с надеждой подумал Резаев. – А-а, теперь один хрен! Ноги делать надо».

Он с силой пихнул врачиху, так что она во весь рост растянулась на полу и на время умолкла. В тишине стало слышно, как в коридоре переговариваются встревоженными голосами и кто-то бежит по направлению к палате.

Резаев вышел, спокойно оглянулся и корректно пропустил мимо себя озабоченного врача-мужчину в зеленоватом халате с короткими рукавами. Тот на секунду затормозил, взглянул в лицо Резаеву обеспокоенными глазами и коротко спросил: «Что?!», но тут же, не дожидаясь ответа, нырнул в палату. Почти сразу же вслед за ним пронеслась молоденькая медсестра в накрахмаленной косынке.

Резаев пропустил и ее и деловитым шагом пошел прочь. Он выдерживал спокойный темп, пока за ним не закрылась дверь отделения. Только тогда он сломя голову бросился вниз по лестнице, проделал весь маршрут в обратном порядке и выскочил на площадку возле черного хода. Никто его не останавливал.

Внизу было тихо. Только где-то далеко наверху слышался странный шум, будто кто-то на ночь глядя затеял переставлять мебель. Резаев вытащил из темного угла пальто, надел его и застегнул все до одной пуговицы. Дешевую шубку Лидии он несколько секунд мял в руках, словно не понимая, что с ней теперь делать, а потом без сожаления швырнул на пол.

Дверь черного хода открылась без малейшего скрипа. В лицо Резаеву ударил морозный воздух. Мерцающая белизна двора была перечеркнута длинными черными тенями. Антон пересек пустое холодное пространство, вышел на улицу и быстрым шагом пошел туда, где оставил автомобиль. По пути ему никто не встретился, и это было очень удачно, потому что, усевшись наконец в машину, он вдруг понял, что в горячке так и не вспомнил про марлевую повязку. Непростительная ошибка – в этом наморднике его запомнил бы любой идиот. А если бы он встретил мента? А если бы тот проследил его до машины? Сердитым движением Антон сорвал маску и швырнул в окно. Потом стащил с рук резиновые перчатки и рассовал по карманам. На душе у него было скверно. Все, что произошло до сих пор, было только цветочками. А теперь настал самый опасный момент – эти цветочки предстояло передать шефу.

Морозец с утра случился изрядный. Столбик термометра упал до двадцати пяти. Москва наполнилась розовой снежной изморозью и облачками пара, белого, как вата. В десять часов Гурову предстояло прибыть на допрос к следователю Хрипунову, поэтому с утра пораньше он решил навестить жену, которая все еще лежала в больнице. Настроение у Марии было отвратительное, и Гуров опасался, что она намерена провести в больничной палате все ближайшее время, включая и новогодний праздник. Трагедия, случившаяся на праздновании театрального юбилея, основательно подкосила ее. Марии не хотелось никого видеть и, что хуже всего, не хотелось выздоравливать. Она как за спасительную соломинку хваталась за успокоительные таблетки, назначаемые врачами, и почти постоянно пребывала в оглушенном состоянии, равнодушная и удовлетворенная. Гуров был очень удручен таким положением дел, но как помочь жене, пока не знал. Ему самому приходилось сейчас туго, и он разрывался даже не на два, а на целых три фронта.

Сегодняшнее свидание было коротким и не слишком вдохновляющим. Гуров принес Марии фрукты, ее любимые конфеты и цветы, с воодушевлением говорил, как они проведут вместе Новый год, но настоящего отклика на свои фантазии так и не получил. Марии было неинтересно.

Впрочем, на этот раз Гурову хотя бы показалось, что Мария выглядит чуточку получше. Она была даже слегка накрашена и на прощание улыбнулась ему.

Вот-вот должен был начаться обход, и Гуров не стал мозолить глаза врачам. Он поцеловал жену и велел ей поправляться. О своих неприятностях он, разумеется, не распространялся, а Мария ни о чем не спрашивала.

Гуров вышел из больницы и сразу же сунул в рот сигарету. За эти дни он все чаще стал баловаться табаком, злился на себя из-за этого и каждый день категорически решал подавить в себе эту слабость, а потом незаметно для себя закуривал снова. Сигарета дарила ему иллюзию исполнения желаний.

Направляясь к своей машине, Гуров вдруг увидел знакомую фигуру. На площадке, где стояли автомобили, пританцовывал на морозе невысокий сутуловатый человек с запоминающимся морщинистым лицом, с которого будто никогда не сходило выражение лукавства и непрошибаемого оптимизма. Несмотря на мороз, человек был без шапки, и пальто на нем было расстегнуто, а из-под него выглядывал ворсистый, видавший виды пиджачок и мятая розовая рубашка. Такого же цвета была плешь на макушке этого человека. Он тоже курил, но не сигарету, а длинную и толстую сигару, и над его головой стелилось облако сизого, с голубыми прожилками дыма. Это был артист из театра, где работала Мария, комик Вагряжский.

– Николай Евгеньевич! – воскликнул Гуров. – Не ожидал! Очень рад вас видеть. Вы проведать кого-то пришли? Марию? А что же на морозе зябнете?

Вагряжский расплылся в широкой улыбке и двинулся навстречу Гурову. Сигару он переместил в левую руку, а правую протянул Гурову и крепко сжал его ладонь.

– Здравия желаю, господин полковник! – с энтузиазмом сказал он. – Вы совершенно правы! Мне, как старому боевому товарищу, следовало бы навещать Машеньку ежедневно, носить ей цветы и ободрять по мере сил и возможностей, но, каюсь, не рискую взять на себя такую обязанность. Тут есть одна тонкость, Лев Иванович… Понимаете, мы, актеры, чрезвычайно болезненно относимся к своему имиджу, извините за выражение. Я более чем кто-либо другой понимаю, что сейчас чувствует Мария. Она, привыкшая быть королевой сцены, недосягаемым идеалом женской красоты, и вдруг в больничном халате, неприбранная, слабая… Нет, я не имею права видеть ее такой, Лев Иванович… Но простите старого болтуна! Я ведь не о том хотел с вами говорить.