Валерий Пушной - У всякой драмы свой финал

Евгения, как обычно, возвышалась над всеми не только благодаря росту, но и своему виду. Он показывал ее уверенность в том, что из Евы она обязательно сделает то, что хочет.

Ну а Ватюшкова лицо было блаженным. Он стоял рядом с Евой, чувствовал ее плечо и млел от ее близости.

Да, тогда Ева была скромной с печатью робости на лице. Тогда ее лицо разительно отличалось от теперешнего. Тогда она вся была сплошной застенчивостью. По крайней мере, в их глазах. Такой она предстала перед ними и такой была поначалу.

Андрей вспоминал, как она первый раз легла в его постель. Стеснялась, прикрывалась, хотя буквально тогда же он увидел, что в постели она явно не новичок и не такая уж скромница. Но именно такая она очень понравилась ему. Он прикипел к ней. Сейчас в постели она бывала еще более буйной, чем прежде. Застенчивость и скромность пускала в ход тогда, когда ей это было выгодно. Андрей все это подмечал. Да, она продолжала оставаться неотразимо-привлекательной, но при этом сильно изменилась. Если раньше ему думалось, что он изучил ее наизусть, то теперь все чаще видел совсем другую Еву, которую не знал.

В данный момент у него снова появилась крамольная мысль, что Ева может быть причастна к убийству Дорчакова. В это не верилось, по крайней мере, в это не хотелось верить. Он задумался.

А она неслышно возникла в дверях. Голая, с влажными волосами, с улыбкой на лице. Окинула его удивленным взглядом:

— Ты еще не лег, Андрей? Что ты там рассматриваешь? Фото?

Застигнутый врасплох, он кашлянул и показал рукой на снимок:

— Да. Дорчаков здесь.

— Так и что? — Ева прошла к кровати, быстро расстелила постель и легла.

— Выпал из нашей обоймы, — непонятно объяснил Андрей, тоже разделся, разбрасывая одежду так же, как она.

Уже под утро, когда, утомившись, они затихли, она, лежа на спине с закрытыми глазами, слегка пошевелила губами:

— Ты свет будешь выключать?

Но он не спешил этого делать. Ему нужен был свет, чтобы видеть ее лицо. Впрочем, свет люстры уже был не важен, ибо за окном занимался рассвет и Андрей мог наблюдать лицо девушки без потолочного освещения. Он решил задать вопрос, который мучил его, чтобы устранить точившее изнутри сомнение. И задал. Но не так, как хотел, чтобы не обидеть Еву, а так, как ему задавала подобный вопрос Думилёва:

— Ты зачем это сделала?

Лицо Евы не дрогнуло ни одним мускулом, веки оставались закрытыми и спокойными. Она даже не спросила, что он имел в виду, она уже засыпала.

Между тем, Андрей повысил голос.

— Кроме нас троих знала еще ты.

И опять никакой реакции от Евы.

Тогда Ватюшков задал вопрос напрямую:

— Почему ты убила Дорчакова?

Ева на мгновение остановила дыхание, как будто хотела понять, не ослышалась ли она? Затем глаза ее распахнулись, и Андрей обратил внимание, что сна в них совсем не было. Он внутренне удивился, поскольку она только что засыпала. Оставаясь недвижимой, проворковала:

— Ты с кем разговариваешь?

Андрей погладил ее тело, оно было безупречным и оно несказанно нравилось ему:

— С тобой, моя красавица.

Постепенно меняясь в лице, Ева медленно вылила из себя несонным голосом:

— Тогда почему ты задаешь такие вопросы?

Как заведенная машина, он повторил:

— Только ты еще знала, что Дорчаков пойдет к Корозову спрашивать о тебе.

Ева смотрела вверх, где на потолке было яркое световое пятно, но не видела его, она смотрела в пространство:

— И что с того?

Ему не понравился вопрос. Что он означал? Что с того, что знала, или что с того, что убила? Возникло недовольство собой. Может, не стоило пытать ее? Его любимую девочку. Может, все не так, как ему представляется? Но как иначе вырвать из себя сомнения?

Ева по-прежнему смотрела в бесконечность, раздвигая взглядом и потолок и все, что находилось выше потолка, она как будто наблюдала, что происходило там, в безграничности, и она как будто не удивлялась обвинению, которое услыхала в вопросе Ватюшкова.

Продолжая злиться на себя, он неожиданно выложил все, что думал, опустошив душу и почувствовав облегчение:

— Возможно, Корозову известно то, о чем никто из нас не должен знать? — проговорил. — Открылась бы мне! Я бы поставил крест на Глебе! — изрекал он, но заранее знал, что врал, поскольку Евгения наложила запрет на убийство Глеба. И он, несмотря на любовь к Еве, пойти против замыслов Думилёвой не мог.

Оторвав взгляд от бескрайности, Ева осмысленно взглянула на Андрея:

— И ты веришь в то, что говоришь?

Он встретил чужой холодный взгляд Нарлинской. Терялся в догадках, что выражал этот взгляд. Ему сделалось некомфортно. Даже покоробило от этого взгляда. И это его, который пережил на своем веку такое, что Еве и не снилось.

Однако сомнение не исчезало. Он ждал от Евы слова, которые уничтожили бы его колебание, испепелили и развеяли прах сомнения по ветру:

— Я не знаю, моя красавица, верю ли я в это, но я не хочу ходить в дураках!

Ева вдруг засмеялась. Это был ее обычный приятный мелодичный смех.

— Ну, конечно, ты станешь круглым дураком, Андрей, если будешь продолжать верить в подобные бредни и задавать такие вопросы.

Такое объяснение совершенно не понравились Ватюшкову, поскольку это не был ответ на его вопрос. Это была насмешка над ним, в которой была двоякость. А он любил ясность в ответах, и Ева хорошо об этом знала.

Она погладила ладонью его щеку:

— Кто же это меня подозревает, Андрей? Никогда не поверю, что ты! Неужели Евгения? Но и в это я не могу верить! — проворковала она.

— Никто не знает о тебе, Ева, — сморщился Ватюшков. — Не дурак же я на самом деле, чтобы сообщать Евгении о том, что поделился с тобой.

Напряженно сомкнув веки, Ева подышала немного и доверительным голосом спросила:

— Разве я способна что-то сделать без тебя, Андрей? Обо всем, что я делаю, ты узнаешь первым. Я без тебя вообще беспомощна. Я без тебя, как без рук. Но что бы с Антоном сотворить такое? Иногда я, конечно, сильно злилась на него за его придирки на репетициях, за его приставания. Ты же знаешь, я его не переносила в постели. Но чтобы его убить, как ты можешь подозревать меня?

Глаза Андрея медленно оттаяли, он уловил в голосе Евы привычные для него нотки. И эти нотки убеждали его более всего. Выходит, он незаслуженно подозревал Еву. Ему стало неуютно, стыдно за себя. Он опять погладил ее тело и буркнул:

— Прости, моя красавица. Я должен был это услышать. Прости.

— Не прощаю, Андрей! — нервно надула губы Ева. — Ты перестал мне доверять, значит, ты разлюбил меня? Я бы задушила тебя, Андрей, за это! Так и знай! Меня надо любить! Меня надо обожать! Меня надо носить на руках!

Прижав ее к себе, он заурчал на ухо:

— Буду! Всегда буду, моя красавица! А теперь, давай поспим, красавица моя! — и, успокоенный, он быстро заснул и засопел.