Фридрих Незнанский - Большое кольцо

Теперь уже, видел Александр Борисович, большая часть и этого дела была завершена. Признательных показаний Мутенкова и найденной машины было вполне достаточно для того, чтобы дело Рустама прекратить. Точнее, прекратит-то его не Турецкий, его роль, как следователя, в том и заключалась, чтобы представить в комиссию по служебному расследованию, ну, скажем так, оправдательные материалы. Правда, помнится, Костя Меркулов назвал всю эту высосанную из пальца уголовную историю клоунадой. Но если и такая клоунада имеет место быть, значит, придется относиться к ней со всей серьезностью. Да и не собирался Александр Борисович оставлять безнаказанным оборотня Сафиева, который в настоящую минуту сидел напротив в следственном кабинете и старательно, но очень коряво — даже и писать-то путем не научился, сукин сын! — излагал вымученные за ночь свои признательные показания.

Звонок Дениса пришелся весьма кстати. И Турецкий походя как бы посетовал, что действовали-то Сафиев с Мутенковым совсем глупо, как тупые бандиты, даже такую откровенную улику, как водочную бутылку со следами своих пальцев, из машины не выкинули. Но Мутенков-то уже сознался во всем, свалив вину на Сафиева, старшего в экипаже. И теперь самому Сафиеву придется хорошо потрудиться и привести очень убедительные аргументы в пользу того, что организатор преступления не он. Иначе идти ему на суд «паровозом», то есть тащить главный грех на себе…

Сказанное сильно подействовало на Сафиева. Если у него еще и оставались какие-то сомнения, может, думал, что ловит его следователь, на арапа берет, то и эти надежды теперь отпали.

Но, видимо, последний удар был нанесен, когда Александр Борисович достал из кармана конверт, вынул из нее фотографию Саломатина, долго ее разглядывал и так и этак, склоняя голову то вправо, то влево, не показывая Сафиеву, а потом вдруг поднес к его лицу и доверительным тоном спросил:

— Как, говоришь, его зовут-то?

И ошарашенный Сафиев машинально ответил:

— Митяй.

— Все верно, Николай Фаридович, именно Митяй, а полностью Дмитрий Сергеевич Саломатин. И проживает он в Уборах — по Рублевскому шоссе, куда вы к нему ездили. Так?

Тот кивнул.

— Вот это ты сейчас и напиши на этом отдельном листе протокола. Значит, так, при предъявлении мне, такому-то, фотографии мужчины… я опознал эту личность, которая мне известна под кличкой Митяй… И проживает… ну и дальше, о чем мы говорили только что. Когда встречался с ним в последний раз?.. Вот-вот… Подпись, число… И на фотографии тоже поставь свою подпись и сегодняшнее число. Вот так, молодец. А теперь продолжай свои признательные показания…

Турецкий наблюдал за поникшим Сафиевым, окончательно растерявшим свою непробиваемую наглость и потому старательно теперь зарабатывающим себе хоть какое-то снисхождение, и думал: почему так происходит?

Вот ведь молчал, запирался, слыхом не слыхивал имени Митяй, а стоило показать даже не фотографию, а похожий на оригинал фоторобот, как его словно опустило… И понесло… Не зря, получается, боялись они Митяя. Но того, кто на воле, кто может отдать приказ зарезать тебя в твоей же камере. Или пообещать поддержку. Но он силен, пока о нем, по мнению той же братвы, никто толком не знает. А когда вот так, в лоб, фотография, выходит, что кончились тайны! И бояться больше некого…

И еще подумал Александр Борисович, что ребята в эти проклятые Уборы что-то едут слишком долго. Могли бы уже и весточку кинуть…

Странное дело, когда он позвонил Ирине, чтобы предупредить ее заранее о возможной поездке в Уборы, она категорически заявила, что больше ни в каких играх не участвует. Кричала еще что-то, но тогда он вспомнил слова Славки и произнес их как заклинание, и — странное дело — Ирина враз стихла. Он услышал в трубке ее всхлипы — остатки истерики, естественно, а потом она, громко шмыгая носом, заявила, что сможет освободиться лишь после двух, не раньше, и пусть они все даже не рассчитывают…

Потрясающе! А сейчас уже шел третий час. И никто не звонит.

— Пиши, я выйду покурить, — сказал он Сафиеву, сунул свою папку под мышку и вышел за дверь.

И тут наконец раздался долгожданный звонок от Вячеслава. Турецкий не удержался и рассказал ему о реакции Ирины. Грязнов многозначительно похмыкал и заявил, что иного он от нее и не ожидал. Но тут уже насел Александр: почему, в чем причина? И Славка неожиданно легко раскололся.

— Я ей, когда фонарик-то дарил, сказал: имей в виду, если потеряешь, другого никогда не будет. Он практически вечный, фонарик-то, молодцы японцы, раз в полгода сунул аккумулятор в розетку на ночь — и снова пашет. А весь аккумулятор как мой ноготь на мизинце. Умеют, конечно…

— Но реакция-то? Ничего не понял. Ну потеряла и потеряла, невелика беда!

— Ишь ты, я еще и добавил. Пока, мол, он будет с тобой, вы ни за что с мужем не разбежитесь. А я лично прослежу, чтоб ты его не потеряла. Теперь понял?

— И когда это все происходило? — с подозрением спросил Турецкий.

— Да был как-то повод, чего-то вы с ней перегавкались, — неохотно ответил Грязнов. — Я так понимаю, что он теперь у нее как амулет. Тем важнее возврат его на законное место.

— Ой, ребята, делать вам не хрена… — вздохнул Турецкий. — Между прочим, мой назвал Митяя. В протоколе, чин-чинарем…

— Тогда закругляйся и вали сюда. Там ребята работают вовсю, а я покурить вышел. Помнишь? Сучка спрашивает кобелька: ты кто? А он я кто?! Да… просто это… покурить вышел… — И расхохотался, чрезвычайно довольный собой. Наверное, имел к тому основания.

3

Ирина была тихой и очень собранной, какой становилась в ту пору, когда еще концертировала. Собиралась, как она говорила. Выметая из головы все лишнее. Не имеющее отношения к высокой музыке.

Вот и сейчас, сидя рядом с мужем в машине, она сказала только одну фразу:

— Пожалуйста, если можно, не оставляйте меня с ним наедине и долго не держите в его доме. А то мне станет плохо, я знаю…

Турецкий поклялся, что им достаточно, чтобы она сказала: «Это он», — и потом, если обнаружили ту комнату, то тоже подтвердила. А потом может отправляться домой. На его машине. Сам он и со Славкой доедет. А об «наедине», как сказали бы в Одессе, не может быть никакой речи, даже и не надейтесь!..

Дом был как дом, в новом стиле — громоздкий, пафосный и неуютный внутри. Много подобных перевидал Александр Борисович, и они не вызывали у него горячего желания пожить, поблаженствовать там… чего еще? Да просто назвать своим жилищем, где есть любимые уголки вроде того, что у него на кухне, перед маленьким телевизором, стоящим на холодильнике — большом, а не маленьком, который в прихожей. Было время — ни одного не имели, а теперь и двух мало… А в таких вот домах, как знал Александр Борисович, целые комнаты в подвалах под хранение продуктов отводятся. Ну да, а вдруг завтра голод начнется?..