Борис Васильев - Пуле ангел не помеха

– Не расстреливать же его. «На смертную казнь у нас мораторий», —со знанием дела заметил Портнов.

– Растерзать! – неожиданно подал голос Погорелов.

– Что значит «растерзать?» – попросил уточнить Геннадий, состроив глубокомысленную мину.

– Это значит убивать медленно. И не один раз, а столько, сколько убитых на его совести.

– Кровь за кровь, значит? – ухмыльнувшись, спросил Виктор. – Как же легко мы готовы умерщвлять других! Какими бы отморозками ни были эти подонки, как биологический вид, они какие никакие, а все-таки люди. Уж очень это похоже на кровную месть. Не по-христиански это, не по-людски.

– Да не о том речь, – вскочил с места Леонид, задетый словами приятеля. – Вован о чем толкует? Что же, пусть свободно жгут, грабят, убивают? Никому, находящемуся в здравом уме, не придет в голову голосовать за предоставление им такой свободы.

– Но не убивать же без суда и следствия, если закон с чьей-то точки зрения несправедлив, – возразил Стрельников.

– А хотя бы и так.

– Сядь, Лентя, не егози, – тихо, но так, что все замолчали, сказал Остапчук. – Во все времена во всех странах лютая кровожадность каралась смертью. Вон, американцы. До сих пор «поджаривают» своих отморозков на электрическом стуле и при этом не перестают твердить о правах человека. Особенно, когда это касается других государств. Только почему-то ни у них, ни у нас злодеи не переводятся, хотя, казалось бы, век от века их должно становиться все меньше и меньше. Казнить и только живыми, – Остапчук с трудом поднялся из своего кресла, не выпуская из рук рюмки с коньяком. – Мораторий, говоришь? – повернулся он к Геннадию. – А кто его придумал, этот мораторий, ты не задумывался? И зачем? А затем, чтобы свою задницу прикрыть. Не известно еще, как дело обернется и кого, в конце концов, назовут большим зверьем. Всех казнить!

Остапчук возвышался над сидящими приятелями, глаза его горели, в уголках рта выступила пена. Он машинально смахивал ее время от времени и продолжал:

– Вы что же думаете, жизнь чего-нибудь стоит? Хрен вам! Жизнь это – миг, суета. И неважно, молодой ты или старый. Пуле, если хочешь знать, возраст не помеха. Мы сами делаем свою жизнь? Ха! Это она нас делает. Мораторий! У нас в районе была прокурорша. К ней приходят за санкцией на арест. Вот заявление изнасилованной, вот заключения медэкспертизы, вот подозреваемый, вот улики. Дайте санкцию. А она: «А где свидетели? Как можно? Он еще такой молодой, вся жизнь впереди! Да и оснований никаких, все – ваши домыслы». А когда ее дочь пятеро хором изнасиловали, как миленькая стала подписывать. Гнилье человеческое … Казнить, только казнить! Всех, и обязательно живыми! – Игорь плюхнулся в кресло и закрыл глаза.

Приятели смотрели на него, кто с удивление, кто-то с сожалением. Стрельников уловил в глазах Игоря что-то похоже на свое собственное состояние в преддверии приступа.

Постепенно побледневшие щеки Остапчука порозовели, и он будто очнулся.

– Ну, что? Еще по одной? – спросил Игорь уже совершенно другим тоном, словно в его тело вернулся прежний добродушный и умиротворенный хозяин. – Если бы от нас чего зависело. До Бога высоко, до царя далеко, а до плахи … Вот она, рукой подать. Убивай, не убивай, новые народятся.

– А чему тут удивляться? – спросил Востриков, который давно уже пытался вставит свое слово, но до сих пор у него это не получалось. – Казни, в том числе и прилюдные, маньяков никогда не останавливали. Скорее наоборот, делали их своеобразными «героями» своего времени. Я недавно читал, что многие тяжелейшие злодеяния вошли в историю. Некоторые – в книгу рекордов Гиннеса.

– Мы тоже недалеко отстали от остального «цивилизованного» мира, – добавил Виктор. Он с нескрываемым удивлением смотрел на своих приятелей, заговоривших нормальным языком после непрерывного зубоскальства, сопровождавшего всю их встречу до этого разговора. – Да взять того же Чикатило. За двенадцать лет полсотни умышленных убийства детей и женщин.

– Расстреляли? – поинтересовался Погорелов.

– Да, еще до моратория, в девяносто четвертом.

На приятелей его слова особого впечатления не произвели. То ли потому, что в них не было ничего нового, то ли каждый остался при своем мнении.

Потом опять вспоминали Чечню, первую войну, которая их и объединила. Но никто не решался первым заговорить о главном, о том, что стало поворотным моментом в их судьбах – о том, кто расстрелял «Ниву».

5

Отряд формировали в спешке, людей собирали из разных подразделений, – с миру по нитке. По приказу в ОМОН должны были зачислять самых крепких, надежных и опытных, кто хотя бы два – три года прослужил в милиции и понимал, что к чему. Но приказы они на то и приказы, чтобы их обходить. Если бы все распоряжения и указания выполнялись, как предписывалось, везде давно бы был порядок. В отряд зачисляли любого, кто подавал рапорт. Но добровольцев, соблазнившихся повышенным окладом в престижной службе, оказалось мало. Некоторых откомандировали в новое подразделение, не спрашивая согласия: освобождались от бездельников и проштрафившихся, как от балласта.

Уже тогда было очевидно, что большую часть отряда пошлют в «горячую точку». Так и случилось. Без специальной подготовки, без тренировок, кое-как обмундированные и экипированные, тридцать шесть человек через две недели уже был в Моздоке. Тогда многим, следившим за фронтовыми событиями по телевизору, казалось, что здесь-то уж должен быть образцовый порядок. Государство, мобилизовав все силы, устанавливало на мятежной, никогда не отличавшейся законопослушанием территории торжество Конституции. Но все, кто прибывал на новое место службы, в первую очередь поражались царившей здесь неразберихе и откровенному идиотизму. Только в фильмах о войне, посвященным событиям сорок первого, было что-то подобное. Колонны грузовиков, танки, БТРы перемещались в хаотичном беспорядке. Командиры драли глотки у раций, пытаясь добиться от командования конкретных приказов, в толпе одинаково одетых в камуфляж или бушлаты военнослужащих нельзя было отличить офицеров от рядовых. Расширяясь и ускоряясь, эта круговерть каким-то образом выплескивалась в район боевых действий. Никто толком не знал, кому куда выдвигаться и что делать, и не было ничего удивительного в том, что раненые и покалеченные возвращались оттуда с опустошенными глазами и душами, не рассчитывая ни на заботу государства, ни на медицинскую помощь. Выживали счастливчики, которые могли сами о себе позаботиться. Таких с каждым днем этой нелепой и бестолковой войны, которую первоначально планировалось завершить в считанные дни, становилось все меньше. Зато трупы отправляли отсюда бесперебойно. Потому и назывались они просто грузом: груз он и есть груз, не люди же – трупы.