Николай Леонов - Лекарство от жизни

Гуров не спеша ехал по московским улицам, проверяя наличие «наружки». Это стало уже даже не привычкой, а частью образа жизни. Гуров часто и сам ловил себя за высматриванием «хвоста» и с грустной улыбкой качал головой. Что ни говори, а профессия накладывает на человека свой отпечаток.

Ехать пришлось через всю Москву. В район Черемушек. Сказать, что машин на дорогах было много, – это не сказать ничего. Поток фырчащего, рычащего и завывающего разнокалиберного транспорта разноцветной змеей забивал улицы города. Даже если бы Гуров и хотел ехать быстрее, то ему бы пришлось проявлять чудеса вождения, чтобы кого-то обогнать.

Сыщик не торопился на встречу с Терентьевым. Он корил себя за малодушие, но все равно радовался каждому красному светофору, попадающемуся на пути. Гуров, как мог, пытался отложить этот необходимый, но тяжелый разговор.

Почему-то Гурову вспомнились времена его молодости. Москва двадцатилетней давности.

Тогда Москва не была такой сплошной каруселью суетливых людей. Жизнь текла размеренней и степенней, словно само определение – «житель столицы» – накладывало отпечаток значимости на людей. Тогда провинциала от коренного москвича отличить было столь же легко, как конную повозку от паровоза. Но время все меняет.

Гуров вдруг понял, что любит и эту Москву. Ничуть не меньше, чем город своей молодости. Любит ее сумасшедший жизненный ритм. Любит людей, что в душе остались такими же, как и прежде. Хоть и подернулись коростой черствости.

«Вот беда! – подумал Гуров, уличив себя в приступе всепоглощающего человеколюбия. – Может, и правда у меня маразм начинается?»

Он усмехнулся своим мыслям и нажал на клаксон, тормоша зазевавшегося пешехода. От этого легкого приступа ностальгических воспоминаний на душе почему-то стало легче. Разговор с Терентьевым уже не казался таким безнадежным. Гуров улыбнулся и прибавил скорость.

Терентьев открыл Гурову дверь после третьего звонка. Он удивленно посмотрел на полковника и отступил в сторону, приглашая того в дом. Гуров шагнул за порог и едва не поморщился – всю квартиру Терентьева пропитал кислый запах алкогольных испарений и бог весть чего еще.

Полковник прошел в гостиную и осмотрелся по сторонам. В комнате давно не убирались. Лишь с телевизора и журнального столика пыль была стерта. Видимо, Виктор, выйдя из запоя, делал попытки привести квартиру в божеский вид. Но было похоже, что они обречены на провал.

На столе, застеленном грязной скатертью, стояла пепельница, забитая окурками «Примы». Початая бутылка водки и граненый стакан завершали этот натюрморт.

– Да, хреновато ты устроился! – хмыкнул Гуров и обернулся.

– Лев Иванович, я тебя всегда как человека уважал, – хмуро ответил Терентьев. – Давай не будем друг о друге впечатление портить.

Виктор стоял в дверях, не входя в комнату. Его высокая фигура еще сохранила какие-то остатки былой спортивной подтянутости, а вот лицо совсем обрюзгло. Терентьев потер небритый подбородок и исподтишка бросил взгляд на открытую бутылку.

– Лучше давай выпьем за встречу, – проговорил хозяин и подошел к столу.

– Не буду. И тебе не советую, – остановил его Гуров. – Ты мне говорил, что завязал. Или я ослышался?

– А ты мне морали не читай! – взбесился Терентьев. – Я сюда тебя не звал. Ты сам пришел. Говори, что надо, и проваливай на хрен.

Гуров ожидал чего-то подобного и приготовился. Он не огрызнулся в ответ, не попытался и успокоить Терентьева. Полковник взял бутылку со стола. Он повертел ее в руках, словно изучая этикетку, а затем со всего маха бросил в стену.

Бутылка брызнула в разные стороны сотней осколков, залив водкой зашарпанные обои. Почему-то в этот момент Гуров вспомнил свою свадьбу с Ритой и то, как Боря Вакуров так же лихо разбил об косяк рюмку. Он пояснил, что есть такая примета – если на свадьбе после первой рюмку в пыль разбить, то и жизнь будет многокрасочная, как эти осколки. Выдумал, наверное.

Терентьев застыл с открытым ртом. Он не отводил глаз от стены, по которой стекала водка. Казалось, что Виктор так и останется стоять до второго пришествия. Он даже не видел, как задорно улыбается Гуров.

Полковник не сводил с него глаз. Он знал, насколько рискованным был его поступок. Только другого пути не было. «Взялся за нож – режь!» А иначе будет только переливание из пустого в порожнее. Несколько секунд Гуров смотрел на застывшего Виктора, а потом жестко сказал:

– Допился, что потерю бутылки пережить не можешь? – Он схватил Терентьева за плечо и развернул к зеркалу, засиженному мухами. – Посмотри, во что ты превратился, капитан. Не каждый бомж такой рожей похвастаться может. Я ехал к тебе, надеясь увидеть Терентьева, возвращающегося к жизни. А ты? Слабый ты оказался! Дешевый.

– А ты меня в дешевости не упрекай! – рявкнул Терентьев и сбросил с плеча руку Гурова. – Я, по крайней мере, никого из старых друзей не продал!

– Ты хочешь сказать, что я кого-то продал? – с угрозой в голосе перебил его Гуров. Этот тон вмиг охладил Терентьева.

– Не говорил я этого! – пробурчал он и сел на стул. – Прости, Лев Иванович. Нервы ни на что не годятся.

Гуров остался стоять. Он смотрел на Терентьева сверху вниз. Смотрел безжалостно и зло. Никто не сказал бы сейчас, как больно полковнику видеть своего сослуживца таким. Слабым и опустившимся. Но Гуров просто не мог выказать свою жалость.

Он не раз замечал, как сильно спившиеся люди жалеют самих себя. Они обвиняют в своих несчастьях весь мир и постоянно вспоминают любую мелкую обиду, что кто-то им причинил. Бьют себя в грудь, дескать: «Да нужно только захотеть!»

Стоит пожалеть такого человека, и он расскажет тебе все. Ты становишься его лучшим другом. До первой ссоры. А пока ее не произошло, он сбегает за бутылкой и будет вновь и вновь жаловаться на жизнь.

Полковник знал это. И не хотел пьяного разговора по душам. Терентьева нужно было встряхнуть и привести в чувство. Иначе ничего с планом Гурова не выйдет. Да и Терентьев от этого не перестанет пить.

– Нервы ты сам себе испортил, – после небольшой паузы проговорил полковник. – И не надо мне в жилетку плакаться. В твоем малодушии никто, кроме тебя, не виноват. Не тебя одного из органов уволили. Но алкашами стали единицы.

Терентьев сидел, опустив голову. Он нервно теребил скатерть и молчал. Со стороны это было похоже на то, как строгий учитель отчитывает нерадивого ученика. Гуров понял это и неожиданно для Терентьева рассмеялся. Виктор удивленно посмотрел на него.

– Ладно, закончим. Что выросло, то выросло! Глупости все это. Словно дети малые, – перестав смеяться, проговорил Гуров, глядя Терентьеву в глаза. – Ты и сам, Виктор, знаешь, что я тебя малодушным не считаю. Иначе бы и не пришел никогда.