Фридрих Незнанский - Никто не хотел убивать

Он думал, что его Игнат, его крестник, моментально расколется и возможно даже будет умолять его ни о чем не говорить отцу, однако вышло далеко не так, как он ожидал.

— Вас что, папа прислал? — Глядя в сторону, отозвался Игнат.

— Зачем же папа? Пока это моя инициатива.

На каменном до этого лице Игната запечатлелось нечто похожее на презрительную ухмылку.

— Ну-ну, — протянул он. — Выходит, сами, по личной инициативе. Так вот, дядя Саша. Никаких наркотиков я не принимаю и никогда не принимал. Так что у вас неверная насчет меня информация. Деза, как говорят в милиции. Кому-то, видимо, срочно потребовалось опорочить сына Дмитрия Шумилова.

Он замолчал было, однако тут же добавил, презрительно усмехнувшись:

— Видимо, из-за той же «Клюквы».

— Какой еще клюквы? — поначалу даже не понял Турецкий.

— Да той самой, над которой отец так долго работал и которую у него украли.

Почти шокированный подобной наглостью, Турецкий смотрел на Игната.

Крестник! Сын Димы Шумилова и его единственная надежда и опора. Будущий студент Сорбонны… Вот и гадай теперь, где прячется добродетель.

— Ты… ты что, издеваешься надо мной? — с трудом подбирая слова, выдохнул Турецкий. — Неверная информация?.. Деза и клюква? Если уж на то пошло и ты стал таким ушлым, я устрою обыск в твоей комнате, и ты уже отправишься не в Сорбонну, а на зону, где придется посидеть годик-другой за хранение! Врубаешься, надеюсь? Или отправлю на принудительное лечение. Ты что, засранец, этого хочешь?

На его скулах вздулись желваки, стало трудно дышать, но чем больше он злился, тем спокойнее и вальяжнее становился Игнат. Теперь уже в его глазах плескалось откровенное презрение. Да еще, пожалуй, с трудом скрываемая ненависть.

— Ах да, — наконец-то выдавил он из себя, — я совершенно забыл, что вы такой большой милиционер. И устроить можете любой шмон, любой произвол.

— Щенок! — взорвался Турецкий. — И вот тебе мое условие. Или ты идешь к отцу и все ему рассказываешь, после чего кончаешь с наркотиками, или…

И замолчал, начиная понимать, что откровенные угрозы здесь не помогут.

— Что, прямо сейчас идти? — заинтересованно спросил Игнат, не дождавшись окончания фразы.

— Да, прямо сейчас!

— Но сходу решиться на такой шаг… Вы позволите мне подумать?

— Подумай!

— В таком случае я покину вас на пару минут.

— Можешь даже на пять минут.

— Спасибо, дядя Саша, — иронически расшаркался Игнат и тут же скрылся за тиром.

Почти сразу же подошла Настя с тремя брикетами сливочного пломбира в целлофановом пакете. Она была не в себе и смотрела на «дядю Сашу» полными ужаса глазами.

— Ты что, слышала наш разговор? — злясь на себя за несдержанность, мрачно спросил Турецкий.

— Я… совершенно случайно.

— И что?

— Он что… Игнат… действительно наркоман?

— А ты что, не замечала?

— Ну-у, — замялась Настя, — вроде бы что-то замечала в последнее время, но предположить, что он наркоша…

— Наркоша, мать вашу! — взорвался Турецкий. Однако тут же взял себя в руки и уже спокойнее произнес: — Он, кажется, действительно любит тебя, да, любит, и ты… ты смогла как-то повлиять на него?

— Не знаю, — замялась Настя. — Но я… я попробую.

— Уговоры, думаю, не помогут.

— Я знаю, он слишком упрямый, но я…

Она, кажется, приняла решение.

— Он действительно меня любит и не захочет расстаться. А если я сейчас уйду… Да, я уйду и не буду ему звонить. И пусть он делает выбор — либо я, либо наркотики. Передайте ему, пожалуйста, это.

И ушла, сунув в руку Турецкого целлофановый пакет с мороженым. Единственное, что успел заметить Турецкий, так это то, что на ее глазах наворачивались слезы.

Растерявшийся от столь решительного и в то же время кардинально-жестокого поступка Насти, что уже требовало определенного уважения, Александр Борисович даже не заметил, как откуда-то из-за кустов вынырнул Игнат. Взвинченно-счастливый, может быть, излишне веселый и совершенно не похожий на того Игната, который всего лишь минут пятнадцать назад ненавидящими глазами пялился на своего крестного. И не надо было заканчивать курсы криминалистов-психологов, чтобы определить истинное состояние парня.

«Щенок паршивый!» — мысленно выругался Турецкий, понимая, что его крестничек обвел маститого «важняка» Генеральной прокуратуры России вокруг пальца, как начинающего недоумка-стажера. Впрочем нынешние стажеры, хваткие да ушлые, в этих вещах разбираются, пожалуй, лучше, чем он, почивающий на лаврах седеющий маразматик.

Времечко, мать его!

— А где Настя? — спросил Игнат, заметив в руках своего дяди Саши целлофановый пакет с мороженым.

Турецкий вдруг почувствовал, как в его груди разбухает какая-то жуткая волна злости и жалости одновременно.

Сунул в руку Игната пакет и, едва сдерживая себя, чтобы только не сорваться и не накричать на парня, который, оказывается, уже данным давно вырос из детских штанишек и пошел по жизни своим собственным, но очень страшным путем, осевшим голосом произнес:

— Что, уже закинулся? Невмоготу было? Даже не мог дождаться, когда разговор закончим?

Он говорил эти слова, в общем-то, совершенно пустые и никчемные в данной обстановке, смотрел на Игната и видел, как тот превращается снова в ощетинившегося, злобного зверька.

— Ну что ж, если тебе это помогло…

Однако Игнат уже не слушал его.

— Где Настя? — повторил он, шаря глазами вокруг себя.

— Ушла.

Игнат уставился колючками глаз на Турецкого. И единственное, что в них можно было сейчас прочесть, это абсолютное непонимание всего, что происходит. Словно он вынырнул из другого мира.

— Как ушла? Куда?

Тянуть резину не имело смысла, и Турецкий как можно спокойнее произнес:

— Да, ушла твоя Настя. Правда, куда ушла, не знаю.

Игнат дернулся было в сторону кустов, и Турецкий, чтобы только успеть сказать главное, заторопился:

— Слушай меня! Настя просила передать, что не вернется к тебе до тех пор, пока ты не станешь нормальным человеком. Ты слышишь, нор-маль-ным человеком!

Он хотел было еще добавить, кому, мол, захочется связывать свою жизнь с наркоманом, но Игнат уже не слушал его. Его кулаки сжались, и было видно, что он едва сдерживает себя, чтобы не наброситься на того, кого только что уважительно называл «дядя Саша».

— Да как вы… как вы смели?!

На него было страшно смотреть, и Турецкий решительно выдвинул свой последний довод:

— У тебя двадцать четыре часа. И если ты за это время не предпримешь чего-либо кардинального, я имею в виду относительно лечения, то я сам пойду к твоему отцу.

— Да плевать я хотел на вас и на моего отца! — взвился, истерично завизжав Игнат. — А вы… ты — отвратительный мент! Мент, мент, мент! И не смей приближаться ко мне!