Юлиан Семенов - Противостояние

— Давайте-ка вырежем кусок обоев, товарищ Жуков, — сказал Костенко. — И выпилим эту часть кадки — на ней тоже вроде бы кровь, а?

— Нет. Не кровь, — убежденно сказал Жуков. — Это у нас с Кавказа привозили гранатовый сок, все на нем помешались, чтоб пищу заправлять, потому как витамин. Я его цвет от крови сразу отличу.

— Значит, выпиливать кадку не будем?

— Не надо, товарищ полковник, и так дел невпроворот… А вот здесь… Ну-ка, ножку стола поднимите… Еще выше… Новиков, помоги, чего рот разинул?! Нагнитесь, товарищ Костенко, ко мне нагнитесь… Вот здесь кусок пола выпилить надо — это уже точно: кровушка.

Вернувшись в комнату, Костенко сел рядом с Загибаловым, придвинулся к нему, тронул за колено — тот неторопливо отодвинулся:

— Не надо, полковник, вы мне дружбу не вяжите, все равно не ссучите.

— Неумно отвечаете, Загибалов, потому как раздраженно — с одной стороны, а с другой — страх в вас вижу. А боятся только те, кто чувствует за собою вину.

Загибалов странно усмехнулся, сокрушенно покачал головою:

— Иные с рождения страх чуют, с кровью передалось.

— Историей увлекаетесь?

— А чего ей увлекаться-то? Куда ей надо, туда и пойдет, не жизнь, а сплошная автоматическая система управления.

Тут пришла очередь Костенко усмехнуться — он начал испытывать интерес к этому громадному человеку, в маленьких стальных глазах которого была видна мысль, как он ни старался играть дурачка — тюремная, видимо, привычка; вторая натура, ничего не поделаешь: дурачку порою живется легче, особенно в трудных ситуациях.

— Чемоданы не вскрывали, Загибалов?

— Не имею привычки в чужой карман заглядывать.

— Хорошая привычка, — Костенко обернулся и попросил милиционера, стоявшего на пороге: — Пригласите, пожалуйста, понятых.

В чемодане было барахло: поношенная кожаная куртка, ботинки, носки, две пары брюк, меховая безрукавка. В кармане этой-то безрукавки Костенко и нашел профсоюзный билет на имя Дерябина Спиридона Калиновича. ДСК.

Костенко поднял глаза на Загибалова:

— В какое время Спиридон от вас ушел?

— Ночью.

— Зачем скрывали, что знаете его имя?

— А я и…

— А я и… — передразнил его Костенко. — Откуда он приехал?

— Не знаю.

— И фамилии не знаете?

— Ну Дерябин.

— А молчали…

— Я-то завязал, а он, может, в бегах.

— «Может» или наверняка?

— Про такие вещи впрямь не говорят, ждать надо, пока сам решит открыться.

В комнату заглянул Жуков:

— Товарищ полковник, вас Москва требует.

Костенко поднялся:

— Я скоро вернусь, Загибалов. Подумайте, может, есть резон самому сказать правду. Это не милицейские фокусы — это закон: признание облегчает участь.

— Слыхал, — ответил Эагибалов. — Как же, как же…

— Когда жена придет с работы?

— У ней сегодня вечерняя смена, поздно придет.

— Адрес какой?

Жуков, усмехнувшись, откликнулся:

— Мы знаем, товарищ полковник.

Из Москвы звонил Тадава.

— Владислав Николаевич, — сказал он, — я посидел в нашем музее и откопал два любопытных документа.

— Давайте, — ответил Костенко, закуривая.

— Первый документ военной прокуратуры: в марте сорок пятого года в районе Бреслау, в нашей прифронтовой зоне был обнаружен мешок с расчлененным туловищем. Головы не было, как и в нынешнем эпизоде. Около места преступления нашли морской бушлат и бескозырку. На внутреннем ободке бескозырки полуисчезнувшие буквы, которые давали возможность предположить, что образовывали они имя и фамилию убитого.

— Записываю.

— Первая буква просматривалась явственно — «М». Затем пропуск двух или трех букв, затем «и», потом предпоследняя буква — либо «п», либо «к». Скорее «н», хотя тут со мной не соглашаются.

— Немного, а?

— Все же есть первая буква.

— А имя?

— Странное.

— Диктуйте.

— Заглавную понять нельзя. Вторая и третья — «и», «ш».

— Миша? Гриша? Никифор?

— Почему «Никифор»?

— Никита — если уменьшительно.

— Нет, не выходит. Предпоследняя буква «н».

— Значит, «Мишаня» или «Гришаня», — убежденно ответил Костенко. — Начинайте копать всех пропавших «Михаилов» и «Григориев». Как я понимаю, дело так и повисло?

— Совершенно верно, Владислав Николаевич.

— Из улик ничего не осталось?

— Остались два пальчика. Я заново поднял все архивы: ни до войны, ни после Победы человек с такой дактилоскопией не проходил.

— Но обстоятельства по почерку похожи: Бреслау и Магадан?

— Очень.

— Фронт в марте сорок пятого был уже в Германии…

— Именно так…

— Засадите пока что в компьютер имеющиеся буквы, попробуйте получить предположительный ответ. Наверное, получите семьдесят, сто вариантов имен и фамилий. Свяжитесь с военным архивом — вам подскажут, как убыстрить поиски по Бреслау. Это интересное сообщение. Что по второму вопросу?

— Второй документ на Загибалова. Я запросил колонию, где он отбывал срок. Среди полученных данных — пока еще приблизительных — я уцепился за тот факт, что он был мясозаготовителем…

— То есть — как?

— Начальник колонии отправлял его во главе бригады охотников в тундру, осенью и весной, когда не было подвоза по суше, зыбь, даже вездеходы не проходили, — отрабатывать лицензию на оленей. Он был хозяином фирмы, что называется: и охотником, и раздельщиком. Кличка у него была «Загни и отчлень».

— Не понимаю…

— От слов «расчленять», Владислав Николаевич.

— Фамилии людей из его бригады не установили?

— Почему же? Установили.

— Дерябина среди них не было?

— Это — помощник его. Спиридон Калинович Дерябин, по кличке «Простата».

— Запросите всех его родных и знакомых: где он сейчас находится и кто видел его в последний раз?

— Уже запросил. Мать в частности.

— Ну?

— Последний раз он написал ей в октябре, сообщил, что освободился, скоро приедет в гости. С тех пор писем не было, сам не появлялся.

— Откуда писал?

— Из Магадана. Обратного адреса нет, «до востребования».

— Спасибо. Очень интересно все это. Спасибо еще раз.

…Заглянув к прокурору с предварительными данными экспертизы — там его уже ждал старший следователь Кондаков, — Костенко в дом Загибалова не поехал, а попросил шофера отвезти на фабрику, где работала его жена.

…В кабинет начальника отдела кадров вошла маленькая, красивая женщина с большими, широко поставленными серыми глазами — это было главным во всем ее облике, именно глаза организовывали лицо, делали его мягким, доверчивым, открытым.

«Где же я ее видел? — подумал Костенко. — Странно, я ее недавно видел».

Вспомнил: при входе на фабрику, на стене, была Доска почета. Портрет женщины был третьим справа во втором ряду.