Джозеф Уэмбо - Новые центурионы

Они просто хорошие люди, ты понимаешь? Ну а как хорошим людям постичь то обстоятельство, что на свете существуют и люди плохие, тем паче подонки?

Поначалу я ведь собиралась податься в агенты социальных служб. До того, как узнала, сколько зарабатывает женщина в лос-анджелесской полиции. Но теперь, когда я учуяла этот запах, запах зла, порока, греха, как теперь мне стать агентом благотворительности? Нутро-то у людей оказалось не слишком здоровым, а? Прогнившим оказалось нутро, разве не так?

— Но, может, они не так уж и плохи.

— Но, черт возьми, они ведь и не хороши! Профессора хором трубили мне в ухо, что они замечательны! Да только люди горазды лишь врать. Господи, до чего же они лживы. Их лживость не укладывается у меня в голове.

— Труднее всего мне было понять именно это, а после нужно было научиться с этим жить, — сказал Гус. — Первый год или около того я верил людям. Кто бы что ни говорил. И тут сам Кильвинский не мог меня переубедить. Всю свою жизнь я верил, что люди говорят мне правду, и, покуда не оправился от этой ошибки, я не был полицейским, я был нулем.

Теперь мне известно, что люди с легкостью соврут тогда даже, когда им полезнее сказать правду. Солгут и тогда, когда лишь правда могла бы спасти им жизнь.

— Ну и гадкий же у нас с тобой способ зарабатывать себе на хлеб.

— Только не для мужчины. Для женщины, может, и так. Но со временем ты себе кого-нибудь заприметишь и выйдешь замуж. Тебе не придется заниматься этим всю жизнь.

Гус старательно избегал ее глаз.

— Прежде я уверюсь, что выхожу замуж не за полицейского. Иначе мне не избавиться от этого никогда.

— Так или иначе, а полицейские и впрямь ужасные мужья, — улыбнулся Гус.

— Коэффициент разводов так высок, что давно уже продырявил небо.

— Ты тоже полицейский, но ужасным мужем тебя не назовешь.

— С чего ты взяла? — спросил он и угодил в ловушку: карие глаза поймали его.

— Я знаю тебя. Лучше, чем кого бы то ни было.

— Ну… — сказал Гус. — Не знаю… в общем… — И тут же сдался и уступил немигающему взгляду, как уступает смертельным объятиям благодушного лиса счастливый кролик. Куда бы отныне ни свернул разговор, он с готовностью последует за ним, решил Гус. Сердце радостно стучало могучим молотом.

— Ты отличный полицейский, — сказала она. — Знаешь, что почем, и вместе с тем мягок и жалостлив, особенно к детям. Это такая редкость… Как только тебе удается относиться к людям по-прежнему? Будто они сплошь хороши, хотя тебе прекрасно известно, что с ними все как раз наоборот?

— Люди просто слабы. А мне кажется, у меня на роду написано заботиться о слабых людях. Мне кажется, я понимаю их, потому что слаб сам.

— Ты самый сильный из всех мужчин, кого я когда-либо встречала. Самый сильный и самый мягкий.

— Люси, можно угостить тебя после работы рюмочкой? Бары закроются только в час, у нас будет время. Заглянем вместе в «Кабачок Марти»?

— Не стоит.

— О, я вовсе не имел в виду ничего такого, — сказал Гус, ругая себя за эту глупую болтовню: он имел в виду как раз «все такое», и, конечно, она знала, что он «все такое» имеет в виду.

— Сегодня наша последняя ночь, Гус, — сказала Люси.

— То есть как?

— Вечером лейтенант спросил меня, не желаю ли я с завтрашнего дня подменить кого-то в Портовом подразделении. Коли справлюсь, сказал он мне, меня припишут туда насовсем. Я ответила, что хотела бы все обдумать. Я решила, Гус.

— Но ведь это так от тебя далеко! Ты живешь в Глендэйле…

— Я снимаю квартиру одна, так что проблем с переездом не будет.

— Но тебе же нравится полицейская работа! В порту ты умрешь со скуки.

Тебе будет не хватать здешней суеты.

— Скажи мне, Гус, жутко было расти без отца? — внезапно спросила она.

— Да, но…

— Смог бы ты когда-нибудь устроить то же самое для своих детей?

— Что?

— Смог бы ты когда-нибудь заставить их расти без отца или променять нынешнего на «отца по выходным», навещающего их дважды в месяц?

Он хотел сказать «да» этим глазам, очень хотел; и знал, что они хотят это «да» услышать, но слово увязло у него на губах, и он запнулся.

Впоследствии он часто размышлял о том, что, не запнись он, слово «да» могло быть произнесено, и размышлял о том, куда бы завело его это простенькое «да». Но «да» он так и не сказал, несколько секунд он не говорил ничего, и тогда губы ее раскрылись в улыбке, и она заговорила вместо него:

— Конечно, не мог бы. Вот за такого мужчину я и хочу выйти замуж и хочу иметь от него детей. Мне бы тебя повстречать… нет, не три года, а «три ребенка» назад… Ну, как насчет того, чтобы подбросить меня в участок?

Попытаюсь отпроситься у лейтенанта домой. Раскалывается голова.

Должно быть, ему следовало что-то сказать, но, чем больше он раздумывал, тем бессмысленней казались ему какие-либо слова. Разум его был в полнейшем смятении, когда он притормозил у участка. Пока Люси брала из машины свои вещи, он решил, что теперь же, не откладывая, вот прямо сейчас он встретит ее у ее же автомобиля и скажет ей… Скажет ей что-нибудь. И тогда они в конце концов к чему-нибудь придут… А если не сделать это сейчас же, он не сделает это никогда. Самая жизнь его, нет, его душа — все будто зависло над пропастью…

— А-а, Плибсли, — произнес лейтенант Дилфорд, появляясь в дверях и маня Гуса рукой.

— Да, сэр? — сказал тот, входя в кабинет дежурного офицера.

Присядь на минутку, Гус. У меня для тебя дурные новости. Звонила твоя жена.

— Что произошло? — спросил Гус, вскакивая на ноги. — Дети? Что-то стряслось?

— Нет, нет. Жена и дети в порядке. Да ты присядь.

— Моя мать? — спросил он, сразу устыдившись, что испытал облегчение, узнав, что то его мать, а не дети.

— Твой друг Энди Кильвинский, Гус. Давным-давно, когда я работал еще в Университетском, я был с ним неплохо знаком. Твоя жена сказала, что вечером ей позвонил какой-то адвокат из Орегона. Кильвинский завещал тебе несколько тысяч долларов. Он мертв, Гус. Застрелился.

Какое-то время он слышал монотонно бубнящий голос лейтенанта, потом поднялся и пошел к дверям, а лейтенант все кивал и что-то говорил ему, словно бы одобряя. Только Гус ничего не понимал. Ноги едва держали его, когда он спускался по лестнице и брел к своей машине. Он выехал со стоянки и выбрался на шоссе, ведущее к дому, и только теперь наконец зарыдал и подумал о Кильвинском. Он рыдал, оплакивая его. Голова его склонилась в муке, и он вне всякой связи подумал о сегодняшнем мальчишке и обо всех детях, лишенных отцов. Он перестал различать впереди дорогу и начал думать о себе, своем горе, стыде, позоре и гневе. Слезы хлынули из глаз потоком.

Он подрулил к обочине, а слезы жгли его, и тело содрогалось конвульсиями, исходя рыданиями по всей этой безмолвной и ничтожной жизни. Он уже не знал, кого оплакивает, он больше не заботился об этом. Он рыдал, он был одинок…