Ольга Лаврова - Расскажи, расскажи, бродяга

— Известна.

— Проходим мимо них к магазину, я и говорю своему шоферу: «Знаешь, — говорю, — до того мне надоела возня с запчастями, погляжу-погляжу да, пожалуй, продам машину-то, лучше на казенной кататься». Затылком чувствую — клюнули. Пока шофер за мои деньги покупает ерунду, я ухожу в машину. «Жучки» прямо лезут следом и показывают справку и деньги. Я отнекиваюсь, меня коварно соблазняют, во мне разжигают алчность! Наконец, я беру деньги.

— Сколько? — вклинился Томин.

— Выше государственной цены, Александр Николаевич.

— Дальше, Ковальский.

— Собственно, можно бы сразу отвалить. Но как-то пожалел шофера. Уведут, думаю, у парня машину, перекрасят — и прости-прощай. Тогда, якобы показывая, как моя «Волга» хорошо берет с места, трогаю и проезжаю метров тридцать. А там уже стоянка запрещена, понимаете? Естественно, свисток. А «жучки» смерть боятся милиции. Меня выталкивают улаживать отношения с властями. А деньги-то уже здесь, — хлопнул себя по карману. — Милиционер берет под козырек, оставляю на него машину, вроде иду за шофером, у него права. Десять — пятнадцать шагов — и растворяюсь в воздухе.

Знаменский усмехнулся.

— Значит, покупатели остались с носом, потому что вы пожалели шофера? Ой ли, Сергей Рудольфович? Представьте, что они угнали машину. С вашей стороны тогда не мошенничество — тогда была бы кража. Вы не тридцать метров проехали, вы «переехали» из одной статьи в другую. Все рассчитано точно.

Ковальский хитро поглядел на Знаменского, на Томина, довольный, что оценили.

Знаменский подвинул к себе протокол допроса, собираясь фиксировать. Но Томин перехватил инициативу:

— Как самодеятельность, Сергей Рудольфович?

— Пою! Пою, Александр Николаевич. Сердечно благодарен!

— А вообще жизнь?

— Человек когда-нибудь доволен? На свободе не хватает денег, в тюрьме — свободы. Но могло быть хуже. Народ в камере солидный, один даже преподаватель — за взятки в институт принимал.

— Кстати, бродяжка у вас есть, тоже за Пал Палычем числится. Этот жить не мешает?

Как-то одновременно Ковальский поскучнел и насторожился.

— Да нет…

— А какое у вас о нем впечатление?

— Только из уважения, Пал Палыч, — произнес Ковальский после долгой паузы, с явной неохотой нарушая камерную этику.

— Я не настаиваю.

— Настаивать не надо. Но, к сожалению, мало что могу. Замкнутый тип.

— Как он держится? — выспрашивал Томин. — Рассказывает о себе?

— Мы знаем только, по какой статье сидит. А держится спокойно. В камере его боятся.

— Боятся?!

— Да, был, знаете, случай — один парень полез с кулаками, так едва отдышался. Бомж глазом не моргнул, только этак особенно выставил вперед руку и куда-то парню попал — тот растянулся на полу и корчится. На публику произвело сильное впечатление.

— Та-ак… — сказал Знаменский и помолчал, ощущая, как еще крупинка осела на его «промывочном лотке». — Считаете, он не тот, за кого себя выдает?

— Да ведь вы, по-моему, тоже считаете?.. Вот еще кое-какие наблюдения, судите сами. В очко на пальцах ваш бродяга выучился играть с лету. Я — я! — осваивал эту науку дольше, при моей-то ловкости рук! И еще — сколько у него классов образования?

— Говорит, десять.

— Хоть бы двенадцать, чересчур быстро читает. Тридцать восемь — сорок секунд на страницу. Извините, у вас будет больше. Странный человек.

Знаменский помедлил, но больше Ковальскому нечего было добавить. Можно нажимать звонок.

— Мы закончили, — обратился он к конвоиру. — Федотова придержите пока.

Вдвоем по кабинету вышагивать было неудобно, и вскоре Томин уступил плацдарм, заняв позицию у зарешеченного окна. Знаменский приостанавливался, Томин угадывал вопрос: что, обычный врун и пропойца? И безмолвно же извинялся: сплоховал, дескать. Наконец высказался:

— Такой показался серый, лапчатый.

— Лапчатый, как же… перепончатый… гусь… с яблоками… Только от какой яблоньки?.. Саша, нужно в канцелярии быстро посмотреть все, что за ним записано. Может, он жалобы подает, режим нарушает, всякое лыко в строку. Вернешься — врезайся. Вопрос справа, вопрос слева, темп.

Оставшись один, он потер лицо ладонью, на ощупь прогоняя с него решимость, напряжение и прочие неуместные сейчас эмоции. Бродягу встретил приветливо.

— Присаживайтесь, Федотов. Могу вас порадовать — проверки как будто подходят к концу.

— А чего мне радоваться? — хотя, конечно, испытал облегчение. — После суда пошлют в колонию, там надо лес пилить или еще чего делать. А так сижу — срок идет.

— Первый раз вижу человека, которому нравится в тюрьме. Или компания больно хороша?

— Ничего, сидим дружно.

— И не скучно в четырех стенах?

— Бывает. И без водки, понятно, туго. Но как вспомнишь ночевки под забором… тут хоть койка есть.

— А домой никогда не тянет? Мать совсем одна.

— Мать жалко. Да она уже, наверно, меня похоронила. Столько лет…

— Матери, Федотов, до смерти ждут. Хоть бы написали.

— Что-то допрос сегодня чудной, — кривовато хмыкнул тот.

— Попытка разговора по душам. Но не настаиваю. Давно хотел спросить: чем вы жили? Ведь надо есть, надо одеваться. И это годами!

— Очень верно говорите. Каждый день — целая морока. Собачья жизнь. Иногда до того тоска возьмет… — причитания горемычного сиротки.

— Мы ведь решили без задушевности. Мне нужно официально записать, на какие средства вы существовали. Охарактеризовать, так сказать, ваш модус вивенди.

— Модус чего?

— Образ жизни.

— Официально? Ну, официально запишите так, — он продиктовал: — Существовал на различные случайные заработки, не носящие преступного характера. — И пояснил свою юридическую грамотность: — С культурными людьми сижу, всему научат.

— Насчет случайных заработков подробнее.

— Кому чемодан донесешь, кому огород вскопаешь, дров наколешь. Иной раз у бабы переночуешь — на дорогу троячок сунет.

— На это не просуществуешь.

— Иногда попутчик накормит. А то еще промысел: поезд пришел, ставят его в тупик. Бутылки соберешь по вагонам — и порядок. Статьи за это нет, а харчи есть.

— Охота вам лапти плести?

— Лапти?

— В смысле — языком.

Еще частичка туда же, в осадок.

— А-а, языком… Ваше дело проверить. Может, я правду говорю, почем вы знаете?

— В каких городах за последние годы побывали?

— Разве вспомнишь! Еду, бывало, а тут контролер идет или из окна вид красивый. Слезаю. Так тебя жизнь несет и несет. Вчера пальмы, завтра снег. А запоминать — сами подумайте — на кой черт мне запоминать, я не турист какой-нибудь.

Это уж верно.

— Откуда вы попали в Москву?

— Откуда? Издалека.

Что-то поразило Знаменского. Мелькнуло: первое слово, которое сказано своим, настоящим голосом.