Аркадий Вайнер - Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак

— Вас забыл спросить, куда идти… — буркнул под нос таксист, сорвал машину с места и помчался к стоянке.

— Пошли? — спросила Лила. И голос у нее был не скрипучий и не едкий.

— Пошли, прокурор, — сказал я и подхватил с тротуара чемодан.

— Я помпрокурора, — засмеялась Лила. — А точнее говоря, помследователя. Помощник старшего следователя семигорской прокуратуры…

— Иногда я думаю, что ты на моем месте лучше бы управилась…

— Ничего, я и на своем неплохо управляюсь.

— Чего ж тебя посылают в институт усовершенствования? Если неплохо управляешься?

— Предела совершенству нет. Тем более что главврач наш долго объяснял, какие надежды возлагаются на меня в клинике, а закончил загадочной сентенцией: глупый любит учиться, а умный умеет учить. Ты как думаешь, что он имел в виду?

— Не что, а кого. Надо полагать, он умеет учить, а тебя посылает учиться.

— Но я не люблю учиться. Я люблю вечерами, когда Маратик уже спит, сидеть на кухне и дожидаться тебя. Смешно, что во всех книгах и в кино жены следователей и сыщиков всегда скандалят и разводятся со своими мужьями из-за того, что те поздно домой приходят и никогда не получается поездка в отпуск. Чушь, а? Мы ведь с тобой всегда вместе ездили в отпуск?

— Кажется, всегда. Может быть, потому, что мне всегда дают путевку в несезонное время? В ноябре. Или в апреле.

— А какая разница? Разве нам было плохо?

— Нет, нам всегда было прекрасно. Но я не думаю, что нам было бы хуже в августе на Пицунде или в Дагомысе, кабы я мог достать путевку…

— Наверное. Разве дело в том, что ты не можешь? Ты ведь никогда ничего принципиально не достаешь…

— Да-а? — удивился я и спросил на всякий случай: — Это комплимент или упрек?

— Это факт нашей с тобой биографии…

— Жалеешь себя?

— Нет, — качнула она головой. — В моем отношении к тебе есть что-то ненормальное, нельзя ведь пятнадцать лет любить такого недотепу. А? Ты как думаешь?

— Думаю, что можно. Но, наверное, неохота…

Всепроникающее, неразборчиво гудящее радио заголосило на весь аэропорт:

— …Посадка на 342-й рейс производится… Регистрация заканчивается…

Лила крепко взяла меня за руку.

— Не ходи дальше… Я ненавижу прощаться с тобой…

— Только на два месяца, — натянуто улыбнулся я и постарался пошутить: — Вот усовершенствуешься в Москве и сразу домой…

— Я ненавижу прощаться с тобой… — не слушая, повторила Лила. — Я, как собака, прощаюсь навсегда… Я боюсь больше не увидеть тебя…

Вышел на площадь и увидел, что уже совсем рассвело. День занимался нехороший, с ветром и изморосью. Поднял воротник плаща и направился к автобусной остановке. Через час я буду на службе, можно кое-что успеть, пока все не соберутся. Сегодня хлопотный день: Петю Верещагина переводят с большим повышением — прокурором в Октябрьский район, женщины наши устраивают проводы.

Петр — человек многих редких качеств. Иногда мне кажется, что господь бог закинул его на нашу хмурую землю для возбуждения массовой зависти в других мужиках. Петьку любят все: тюремная охрана, женщины, сослуживцы и начальство. Он такой миляга, что, по-моему, даже подследственным хочется ему в чем-нибудь сознаться.

Я ему тоже маленько завидую, без злобы, по-хорошему. Не его успехам, а ему самому: случается ведь так, что природа на семерых копила, а одному все отвалила, всеобщая симпатия к нему заслужена им и добротно отработана. Начальство любит его справедливо, не как подхалима и тонкого ловчилу, а как энергичного, напористого работника, быстрого, умного и точного. Сослуживцы — за то, что он хороший товарищ, весельчак и бессребреник. А женщины независимо от возраста, образования и служебного положения видят в нем свой потаенный идеал — или сына, или мужа, или любовника.

К сожалению, его не любит Лила. Как-то я спросил ее: почему? Она засмеялась и ответила довольно уклончиво:

— Если бы мне нравились такие мужики, я бы не вышла за тебя замуж…

Я хотел дождаться, пока взлетит самолет. Аэробус, серебряный толстобокий кит, тяжело ползал по рулежным дорожкам, неуклюже развернулся, медленно уехал в другой конец поля. И, глядя на его задышливое тучное туловище, я не мог представить, что все это сооружение может жить не только на бетоне.

Далеко-далеко, на краю взлетной полосы он замер, утихло его натужное дыхание, и все умолкло. И тишина висела такая пронзительная, что я слышал волглый стук дождевых капель о поля своей шляпы. Сочились секунды, и было совершенно ясно, что эта пузатая громадина, поглотившая Лилу и еще человек триста, одумалась, вошла в понятие: сейчас подкатят трап, всех выпустят на волю и пустая придумка благополучно закончится.

Такое летать не может.

Тугая волна грома ударила в лицо, пролетела надо мной, и я увидел, что аэробус с чудовищной, недостоверной скоростью приближается; бесследно исчезла его неуклюжая рыхлая толстота, навстречу мчалась мерцающая металлическая гора, вздыбленная над землей раскатами свистящего рева. Незаметно оторвался от серой тверди полосы, распрямил крылья и нырнул в тусклую клочковатую вату облаков.

Четыре расплывающиеся полоски, четыре дымные линейки турбинного выхлопа прочертили низкое сумрачное небо, как нотная строка сумасшедшей партитуры…

Ветер пахнул осенью — яблоками, сырой листвой, самолетной керосиновой гарью, с ветром летел горьковатый запах прощания. Я пытался прикурить сигарету, но слабый язычок пламени срывался с зажигалки, тщедушный газовый огнемет издавал лишь сопливое слабосильное сипение.

За спиной шоркнули по луже автомобильные шины, придушенно взвизгнули тормоза, из-под правого моего бока выполз тупорылый «Жигулиный» капот, и в рамке открытого окошка появилась круглая физиономия Сеньки Толстопальцева.

— Жить надоело? — спросил он и покрутил пальцем у виска.

— А я не затягиваюсь, — и показал ему незажженную сигарету.

— У вас в прокуратуре все шутники такие?

— Все. По утрам мы поем и смеемся, как дети. Ты в город?

— Ну да, А ты провожал?

Я распахнул дверцу, уселся рядом с ним, и нега теплого тугого машинного воздуха, густо настоянного на хорошем табаке, захлестнула меня. За никелированной оградкой на щитке лежала пачка «Мальборо». Сенька отпустил сцепление, и его нарядный «Жигуленок» с мягким подвыванием рванулся к выездному шоссе.

— Жену в Москву отправлял, — сказал я и достал из красно-белой пачки сигарету. — Давай потянем твоих заграничных, с чужим духом…

— Кури, кури, — благодушно разрешил Сенька. — От них кашель лучше, фирменный. А жена что, в командировку?

— Ну, вроде бы. Учиться поехала. В Институт усовершенствования врачей…

— Еще учиться? — удивился Сенька. — У меня последняя радость в жизни осталась: снится иногда по ночам, что пришел куда-то сдавать экзамен, как всегда, ничего не знаю, потом холодным обливаюсь, от ужаса просыпаюсь! И такое счастье охватывает — никогда никаких экзаменов больше сдавать не надо!