Леонид Залата - Волчьи ягоды

— Один вопрос. Скажите, Квач, или как вас там... Сосновскую утопили вы?

— Я не хотел... Клянусь, я не хотел! Он вынудил меня, он держал меня за горло. Вот мое терпение и лопнуло! Оттуда еще никто не возвращался, правда же? — Квач истерично хихикнул. Его трясло. — Оттуда он меня уже не достанет. Дудки! Ха-ха-ха...

— Страшный человек, — глухо сказал Журавко, когда за арестованным закрылась дверь. — Все-то он, видите ли, не хотел. Да за одну Сосновскую... — Полковник отвернулся к окну.

Бондарь пожал руки следователям:

— Поздравляю, товарищи! Нарыжного искали — зондеркоманда действовала в районе столицы республики, — но следы этого изменника Родины казались потерянными. Умело маскировался... Именно из таких, готовых на все, гитлеровцы и вербовали себе помощников. Как были они уголовными преступниками, так и остались ими до конца. Так же, как и их хозяева. Завтра вы еще раз допросите его, уточните детали. Далекого прошлого можете не касаться, это уж наша забота. А сейчас давайте прослушаем всю запись сначала. Не возражаешь, Сергей Антонович?

По ту сторону Днепра вдоль берега угадывалась темная полоса печенежских камышей, с левой стороны, за поросшими соснами холмами, выглядывало солнце.

Залитый лучами плес плавился бурунцами. Иногда бултыхало так, словно кто-то бросил большой камень. Удочки стояли неподвижно. По опыту Гафуров знал: жирует рыба — наберись терпения. Радуясь приходу нового дня, она гуляет в насыщенной кислородом воде, озорно выплывает на поверхность, а утомившись, спустится на дно в поисках поживы.

Гафуров поймал несколько лещей, прикинул на глаз улов и принялся сматывать удочки. Он не уважал людей, которые не умеют или не хотят перебороть собственный азарт: лови, пока ловится!

Лодка ткнулась в песчаную косу на Заячьем острове. Рахим выпрыгнул на берег. Остров встретил его птичьим щебетом, шорохами в кустах. После того, как он был здесь в последний раз, кусты и травы сплелись в сплошные заросли, а верба пустила новые побеги и, казалось, присела под тяжестью собственной листвы. Гафуров не стал обходить остров берегом, продрался через кустарник, раздвигая ветки руками. Все тут росло в добром соседстве: боярышник и терн, шиповник и крушина, ковыль, тысячелистник, овсяница, ситняг, полевица, типчак — целое царство красок и запахов. Запахи лились на него отовсюду, иногда ему удавалось выделить щекочущий аромат хрупкой льнянки, терпкую щедрость дикой мяты, острое дыхание шалфея.

Рахим пробирался в глубь острова словно в забытьи. Вдруг травы расступились, и он понял, что ноги несли его вперед не наугад, потому что привели на полянку, где отдельно, словно отшатнувшись от окружающего мира, росли невысокие, ему по пояс, кусты с пушистым листом. В прошлый раз они цвели — на одной ножке по два цветочка, нежные, хоть в свадебную фату; теперь вместо них также попарно висели ягоды — на вершине веток зеленые, посредине розовые, внизу темно-красные. Тогда Гафуров с трудом отломал стебель, древесина была на редкость крепкой.

— Люницера ксилостеум, — сказал Рахим и обернулся, словно пораженный звучанием собственного голоса среди наполненного шумами и шелестами молчания. — А говоря попросту — волчьи ягоды. Белыми цветочками маскируется, красными ягодками, а натура волчья — на отраве настоянная.

Ему хотелось взять топор и вырубить все семейство, пока птицы не расклевали и не разнесли ядовитые семена, но майор понимал, что люницера ни в чем не виновата. Просто с тех пор, как одна из его дочерей, Нарзум, отравилась волчьими ягодами, он возненавидел это растение, оно словно стало воплощением коварства, бесчестности, обмана — всего того, с чем Рахим Гафуров боролся всю свою сознательную жизнь.

Он лежал под вербой, всматривался в изменчивое кружево листвы и думал, что на следующее воскресенье привезет сюда Зин-Аиду и всех «амазонок». Пусть и они увидят любимый его сердцу кусочек земли посредине Днепра, первобытно-дикий, нетронутый, где все рождается, живет и умирает без постороннего вмешательства по установленным природой законам.

Гафуров машинально включил транзистор. Он брал его с собой ради «Последних известий». В редкие часы, когда он бывал дома, это время считалось святым. Из динамика вырвался пронзительный крик чайки. Столько боли, столько отчаяния было в том крике! Рука замерла... Чайка жалобно стонала над морем. Море рокотало, шуршало галькой. Из синей дали, раскачиваемой ветрами, в шальной гонке одна за другой на берег катились волны. Удар за ударом! А вот самый сильный, даже застонали скалы. «Не девятый ли? — подумалось Гафурову. — Какой титанический ритм! Страшная и прекрасная гармония стихии».

Он не знал, что слушает премьеру радиофильма Ярослава Яроша «Голос моря». Вокруг него, обмывая крохотный островок, текли тихие днепровские воды.

Наступил день, когда Белогус разрешил Ванже спуститься в сад. Собственно, несколько молодых кленов между клумбами возле больницы и давно отцветшую сирень вдоль забора садом назвать можно было только с натяжкой. Но если человек поднимается на ноги после длительного пребывания на рубеже, за которым нет даже пустыни, все сущее наполняется неведомыми доселе красотой и очарованием. Что может быть лучше пьянящего запаха левкоя за скамейкой, на которой сидишь ты в окружении друзей? Гриня, конечно же, принес сопелочку. Не поленился, инкрустировал ее подпалинами — не сопелочка, а игрушка.

— Последнее достижение изобретательской мысли! — гудел Гринько. — Свистнешь раз — прибежит няня, свистнешь два...

— ...появится Баба Яга, — подхватил Панин.

— Почему же Баба Яга? — не согласился Гринько. — Как раз наоборот, хорошенькая и — заметьте! — чернявенькая Ягуся.

— А у нас, Василь, перемены. Новоселье справили. Понемногу осваиваемся. Одна тетя Прися недовольна, никак не может привыкнуть. Грозится уйти.

Ванжа потрогал себя за усы.

— Прощай, «теремок», — тихо сказал он. — Кто-кто, а полковник, должно быть, на вершине счастья, сбылась его мечта... Олекса Николаевич, вы же знаете, мне не терпится услышать главное. И Ремез прибегал, и вот Гриня, да разве от них дознаешься! Все им некогда.

Панин был готов к такому повороту в разговоре. Не отмолчишься, все равно когда-то придется сказать правду.

— Оно и в самом деле некогда. Горячие были денечки. — Панин все еще колебался. — Ну, в общих чертах о фирме, о «шерстянниках» тебе рассказали. Следствие закончилось, суд воздаст каждому по заслугам. Что касается Полякова и Квача, то тут я не все знаю. Настоящая фамилия Квача — Нарыжный. Перед войной сидел за грабеж. Бежал. Во время оккупации служил фашистам. Не какая-то там пешка, а следователь зондеркоманды. Там же во вспомогательной полиции подвизался Поляков. Когда пришли наши войска, Нарыжный бесследно исчез, хотя были некоторые данные о том, что гитлеровцы не взяли его с собой.