Леонид Залата - Волчьи ягоды

Осмелился и впервые обнял Ирину. «Пусти!» — Ирина резко дернулась. Готова была распахнуть дверь: прочь! Он понял это и смирно сел на стул. Вынул из кармана плитку шоколада, положил на край стола, виновато глянул на свои грязные ботинки и примирительно сказал: «Может, на ферму пойдешь? Подменной. Не обижу...» — «У меня уже есть работа», — отрубила Ирина, не раздумывая.

На следующее утро зашла к председателю сельсовета. «Не найдется ли какой работы?» Ей предложили место ушедшей в декрет уборщицы в клубе и библиотеке. Работа не постоянная, но и то хорошо — зиму перебьешься.

Носила сына в ясли, с утра убирала клуб и библиотеку, потом управлялась дома.

Как-то в конце зимы, когда за окнами, словно наверстывая упущенное, разгулялась метель, зашла Фитевка. «Вот что, Иринка, — сказала она повелительным тоном хозяйки. — Освобождай комнату. Сын с невесткой едут. Два дня тебе на сборы. Еще ремонт нужно делать...»

Из рук Ирины выпал клубок и покатился к порогу, будто указывая дорогу.

За день она обошла весь Орявчик, спрашивала-переспрашивала о квартире. Там учителя поселились, там врачи, у одних тесно, у других, хоть и нашлась бы комната, не допросишься.

Фитевка в последний раз предупредила: «Не съедешь, пойду в милицию».

Ирина складывала пожитки, не зная, куда их перенести или перевезти. Еще ночь, и нужно куда-то перебраться. Куда?

И тут нежданно заявился Кривенко. Давно не приходил. Будто нарочно ждал этой минуты, а дождавшись — не радовался, не улыбался, сидел тихо, словно боялся напугать Ирину. Наконец решился: «Слышал я, Иринка, тебе жить негде. Сама знаешь, я мать схоронил. Комната пустует. Можешь занять ту, что с выходом на улицу. Отдельная. Вот ключ...»

Ирине не спалось. Что скажут люди, если она переберется к Павлу? Как воспримет эту весть Дмитрий? Что делать? И идти некуда. Война забрала у нее родителей, наделила сиротством. У Дмитрия мать умерла, когда ему еще и года не исполнилось, воспитывался в детском доме. Они поженились, как только он закончил шоферские курсы и приехал в колхоз. Фитевка с радостью пустила их на квартиру. «И копейка не лишняя, и веселее будет». Теперь выгоняет. Почему? Сын с невесткой приедут или хочет избавиться от квартирантки? А зачем сыну ехать в Орявчик? Живет в городе, там у него квартира. И работа, какую в селе не найдет ни себе, ни жене. Оба работают в институте. Но это их дело: ехать в Орявчик или нет. А комнату нужно освобождать.

— Третьи петухи застали меня на ногах, — рассказывала Ирина Наталье Филипповне. — Я разбирала кровать, поливала ее слезами и поглядывала, не проснулся ли Митя. Но, видно, набегались, натрудились за день ножонки, и сын сладко спал. Взялась переносить вещи...

Как-то Кривенко, вернувшись из города, сказал: «Не повезло тебе, Ирина, в жизни. Не повезло... Вот ты убиваешься по Дмитрию, сохнешь. А его нет... Нет — и все. Мне больно говорить, но ты должна знать правду: Дмитрия застрелили во время побега из колонии. Не подчинился оклику конвоира: «Стой! Стреляю!» И вот...»

Ирина почувствовала, как земля уходит из-под ног.

Кривенко долго рассказывал, как встретился в Синевце с человеком, который отбывал наказание вместе с Дмитрием, и тот сказал: «Передайте жене, что Балагур убит».

Павел убеждал: «Ты же видишь, давно не пишет...»

Как мог, уговаривал Ирину. И она смирилась со своей долей. А слезы, они еще никому не помогали. Казалось, все выплакала. В Орявчике только и разговоров было, что о гибели Дмитрия Балагура. Нашлись и утешительницы: «Не убивайся, Иринка, такая уж судьба». Кто-то даже сказал: «Тебе и с Павлом не плохо будет. Он тебя любит».

И все же Ирина не хотела верить в кончину мужа. «Поеду к адвокату, расскажу ему все, попрошу помочь: как это так, человека убили, а официального уведомления нет?»

Павел застал Ирину на автобусной остановке. Уговорил не ехать в райцентр, не тащить с собой сына. «Я сам все выясню. Отыщу адвоката, который защищал Дмитрия в суде, и попрошу его написать в исправительно-трудовую колонию запрос: что случилось с твоим Балагуром».

Оставшись дома, Ирина выстирала Павлу белье, которое валялось в углу небольшой веранды. Павел приехал последним автобусом, войдя в дом, сразу заметил, что в нем похозяйничали женские руки.

«Адвокат, Ирина, был на судебном заседании, пришлось ждать». Достал из кармана копию письма, адресованного начальнику исправительно-трудовой колонии. В нем сообщалось, когда и за что судили Дмитрия Балагура, и спрашивалось, почему его не отпустили домой — срок лишения свободы прошел. Где Балагур? Что с ним?

Ответ должен был прийти в Орявчик на имя Ирины Лукашук.

«Три рубля заплатил адвокату», — сказал Павел и добавил, что письмо сам отправил из райцентра, чтоб скорее дошло.

Ирина принялась искать деньги, чтобы отдать Павлу. «Не нужно, — замахал он руками. — Ты вон сколько мне настирала, нагладила. Сам не знаю, как тебя благодарить».

Прошло полгода, а на письмо-запрос ответа не было.

«Павел просто-напросто разорвал первый экземпляр запроса и выбросил в урну», — подумала Кушнирчук.

Прав был Кривенко — слезами горю не поможешь. Бесконечной печалью тоже. «Нет и не будет Дмитрия. Что делать? Как быть?» И Ирина опять лила слезы, опять кручинилась. Высохла от горя.

Через полгода Кривенко прорубил дверь из своей комнаты в комнату Ирины. Она не перечила. Отдалась на милость судьбы, как оторванная ветка течению воды. Орявчик постепенно как бы и забыл Балагура, смотрел на Павла и Ирину как на счастливую семью. Только сын спрашивал: «Где папа?» И Ирина не знала, что ему ответить. Ведь раньше говорила: «Он далеко, сынок, в море». — «Папа — моряк?» Ирина кивала головой. «А дети говорят: я безотцовщина». — «Неправда». — «Когда же он придет?» — «Море широкое, синее и далекое. Скоро вернется».

Утешала сына, а в мыслях укоряла себя: «Зачем обман? Пока Митя маленький — не понимает. Но ведь вырастет, как тогда все объясню?..»

Потом Кривенко послали на курсы при сельскохозяйственном институте. А Ирина родила дочку. Павел отпросился домой. «Дров я нарубил, молоко будет приносить Фитевка, режь кур и переживешь-перетрясешь зиму без меня, — говорил прощаясь. — А ты, шпингалет, — дернул за ухо Митю, — чтобы слушал мать, нянчил сестренку. Может, гостинец и заслужишь».

Спустя какое-то время — Ирина как раз пошла к фельдшеру: Марьянка простудилась, кашляла — в дверь к Кривенко постучали. «Заходите!» — крикнул Митя, который домовничал и невыносимо скучал, сидя в хате.

Высокий человек в новеньком плаще теплыми серыми глазами глянул с порога на такого же сероглазого Митю, протянул сильные руки, поднял мальчишку к потолку, а потом прижал к широкой груди и целовал, гладил по голове, приговаривая: «Милый мой... Любимый мой...»