Рут Ренделл - Зловещее наследство

Ее страх напугал и его. Он оказался так же заразителен, как зевота. А не был ли это припадок истерики? Он продолжал очень мягко:

— Почему вы держали их надежно спрятанными в темноте? Они могли быть опубликованы, их могли играть. Он мог бы получить посмертную известность.

Она ничего не ответила, но теперь он знал, что делать, ответ пришел к нему, как дар Божий. Арчери должен был только продолжать говорить, мягко, гипнотически. Слова находились сами собой: банальности и клише, похвалы работе, которую он никогда не видел и не имел никакой причины предполагать, что восхитился бы ею, гарантии и необоснованные обещания, которые Генри никогда не смог бы выполнить. Все время, подобно гипнотизеру, он не спускал с нее глаз, кивая, когда она кивала, широко и глупо улыбнувшись, когда впервые ее губы дрогнули в улыбке.

— Могу я на них взглянуть? — осмелился он. — Не покажете ли вы мне работы Джона Грейса?

Арчери затаил дыхание, пока с мучительной медлительностью она добиралась до верха книжного шкафа. Они хранились в коробке, большой картонной коробке, которая когда-то, очевидно, служила упаковкой для консервированных персиков. Миссис Кершоу обращалась с ней с особой осторожностью, настолько поглощенная этим, что даже не обратила внимания, когда сложенные в стопку журналы каскадом посыпались на пол.

Там было их около дюжины, но только с обложки одного из них в лицо Арчери словно брызнули кислотой. Он прищурился, разглядывая фотографию красивого бледного лица под шапкой светлых волос. Он ждал, когда заговорит миссис Кершоу, но ее слова повергли его в шок и страдание.

— Полагаю, Тэсс говорила вам, — прошептала она. — Предполагается, что это должно быть нашей тайной. — Айрин подняла крышку коробки, так что он смог прочесть надпись: «Паства. Молитва в драматической форме. Джон Грейс». — Если бы вы мне раньше сказали, я бы вам это показала. Тэсс говорила мне, что это следовало бы показать кому-нибудь, кому это интересно и кто в этом разбирается.

Их глаза снова встретились, и робкий пристальный взгляд Айрин Кершоу был захвачен и удерживался его строгим взглядом. Он знал, что у него подвижное лицо, выдающее все его мысли. Должно быть, она прочла их, потому что сказала, протянув ему коробку:

— Вот, возьмите. Можете взять.

Арчери отшатнулся со стыдом и испугом.

Он сразу понял, что она делает, что эта женщина пытается подкупить его самым дорогим, что у нее есть.

— Только не спрашивайте меня, — она издала еле слышный стон, — не спрашивайте меня о нем!

Импульсивно, потому что не мог перенести взгляд этих глаз, он закрыл свои глаза руками.

— Я не вправе быть вашим инквизитором, — пробормотал он.

— Да, да… Все правильно, — ее пальцы, коснувшиеся его плеча, обрели новую силу, — но не спрашивайте меня о нем. Мистер Кершоу сказал, что вы хотели знать о Пейнтере, Берте Пейнтере, моем муже. Я расскажу вам все, что помню, все, что вы хотите знать.

Ее инквизитор, ее мучитель… Лучше быстрый нож правды, чем это бесконечное балансирование на краю гибели. Он стоял, стиснув руки, перед желтоватыми листками стихов до тех пор, пока не ощутил боли от израненной стеклом руки.

— Я больше ничего не хочу знать о Пейнтере, — сказал Арчери, — он меня не интересует. Меня интересует отец Тэсс… — Ни стон, который она издала, ни ее скребущиеся в его руке пальцы теперь не могли остановить викария. — И я со вчерашнего вечера знаю, — шепотом закончил он, — что Пейнтер не мог быть ее отцом.

Как ответите вы в страшный Судный день, когда тайны всех сердец должны быть открыты.

Церемония бракосочетания

Она лежала на полу и плакала. Для Арчери, беспомощно стоявшего над ней, это было некоей мерой полного поражения Айрин. Это оно заставило ее настолько выйти за рамки привычных ограничений, что она лежала, распростертая, и вздрагивала от рыданий. Сам Арчери никогда в своей жизни не переживал такого глубокого отчаяния. Он с тревогой (и с некоторым оттенком паники) жалел эту женщину, которая рыдала так, будто слишком долго не позволяла себе плакать, будто она экспериментировала с каким-то новым и сокрушительным упражнением.

Генри не знал, как долго продлится это погружение в горе и придет ли ему конец вообще. В этой комнате со всей ее аппаратурой, которую кто-нибудь назвал бы полной чашей, не было часов, а он снял свои, чтобы они не мешали наложить повязку. Но едва ему показалось, что она никогда не остановится, как Айрин сделала странное движение, словно наконец-то отдохнула, как измученное работой животное.

— Миссис Кершоу, — сказал он, — миссис Кершоу, простите меня.

Она, тяжело дыша, медленно поднялась с пола. Ее хлопковое платье, смявшись, превратилось в блеклую тряпку. Она что-то сказала, но он ее слов не разобрал и только тут понял, что произошло. Айрин почти потеряла голос.

— Могу я дать вам стакан воды? Или бренди?

Она качнула головой так, словно это была не ее голова, а какая-то отдельная вещь, качнувшаяся на опоре. Ее голос напоминал хриплое карканье:

— Я не пью.

Он понял, что ничто не в состоянии полностью лишить ее респектабельности. Она упала в кресло, с которого ее подняли его вопросы, и оставила руки безвольно висеть на подлокотниках. Когда Арчери вернулся из кухни со стаканом, Айрин оправилась достаточно, чтобы маленькими глотками выпить воду и с прежним изяществом вытереть уголки губ. Он боялся говорить.

— Она должна знать? — Слова прозвучали глухо, но резко. — Моя Тэсси, она должна знать?

Он не осмелился сказать, что Чарльз уже сообщил ей.

— Это пустяки в наше время, — произнес он и этими словами отмел две тысячи лет своего вероучения, — никто об этом больше не думает.

— Расскажите мне, что вы знаете.

Он встал на колени у ее ног, молясь, чтобы все его предположения оказались близки к правде и чтобы осталось немного брешей, которые она должна заполнить. Если бы только он мог хорошо справиться с этой последней задачей и при этом избавить ее от позора признаний!

— Вы и Джон Грейс, — начал Арчери, — жили рядом в Форби. Вы любили друг друга, но он был убит…

Он машинально взял в руки рукопись и осторожно положил ей на колени. Она взяла ее как реликвию, как талисман и сказала мягко:

— Он был такой способный. Я не понимала вещей, которые он писал, но они были прекрасны. Его учитель хотел, чтобы он поступил в колледж, но мать не позволила. Видите ли, у его отца была пекарня, и он должен был войти в дело.

Пусть она продолжает, молился он, сидя на самом краешке своего кресла.

— Он все-таки писал свои поэмы и пьесы, а по вечерам готовился к какому-то экзамену. Он был недостаточно здоров, чтобы пойти в армию, — анемия или что-то еще.