Михаил Михеев - Поиск в темноте

Даже самый любимый писатель его, и тот всего-навсего Александр Дюма. Об этом можно было бы сказать: «О! Дюма!…» Но можно: «И всего-то, Дюма…» А Толстого он, откровенно признается, не очень… Ну, в лучшем случае, еще Джек Лондон и Александр Грин. И это уже все. Предел. И мне часто приходилось за него краснеть, читая его романтическо-идеалистические статейки в газетах, коими он пытался на старости лет быстренько воспитать молодежь, наставить развращающийся, заблуждающийся мир, или выслушивая высказываемые им перед посторонними людьми наивные всёразрешающие умозаключения, которые делались отцом, как будто никогда не было, не рождались и не существовали в мире явления под названием плюрализм и контркультура, попискусство, рыночная экономика, материальный стимул, релятивизм, как будто не была открыта огромная роль сексуального подсознания в жизни человека и адская сложность его внутреннего мира, как будто не обошел весь мир монстр экзистенциализма.

У него даже герои его произведений так же не по-современному просты и одноплановы, особо не обременены самокопанием, без особых полутонов — все просто и ясно, и все четко подразделено: это хорошо, а это плохо, и всего-то одна установка в жизни: делать хорошо (а сообразуясь с его Дюма-идеалами: делать благородно и красиво). Не по-современному, где-то даже смешно…

И вообще все эти мудреные разговоры, волюнтаристические решения всех проблем: как сделать, чтобы люди были хорошими, продавцы в магазинах вежливыми, а дети послушными, рассуждения, не касающиеся сущности явлений, всех процессов и глубин — это такая наивнейшая чушь!

Но с другой стороны, вот мы, современные, ненаивные, образованные, всезнающие, всепонимающие, не ударяющие в грязь лицом, освоившие и материальную заинтересованность, и структурный метод, и двоичное кодирование информации, имеющие представление о всех мельчайших внутренних движениях человека, законах его развития и бытия, о адских сложностях его внутреннего мира, об экзистенции, рефлексии, фрейдизме и психоанализе, о эпохе перехода человечества в новый эон, — о чем говорим и рассуждаем мы? Да о том, что не иметь высшего образования в наши дни стыдно. Что без порядочной одежды просто никуда. О том, в чем бы пойти в театр, а в этом не неловко ли будет?… Престижна ли работа, которой мы занимаемся? А можно ли продолжать ею заниматься?… А не мало ли уже нашей должности и нашего учреждения, может быть, требуется уже столичный кабинет? А без квартиры, а без обстановки, а без дачи?… И все уходит на это: и мысли, и время, и деньги — на показуху, на пустое, чтобы не стыдно.

А отец всегда одевался черт те во что! И обстановки никакой у него никогда не было. И не стыдно. Мало того, наивный, он и не знал, что может быть стыдным ходить в том, в чем ходил он. Это же мы, ненаивные, все знаем. А он по глупости своей… Эх, святая простота!… А как нам-то трудно… А у него маленькие радости: на рыбалку съездить, на бережке посидеть, костер развести, «Москвич» свой починить — у него первых лет выпуска, тридцать лет у него уже существующий драндулет, который он ремонтирует и латает собственными руками, и рад, когда тот работает, — съездить на нем куда-нибудь в лес… Хорошо воспитывали людей в то время, когда каждый считался лишь «винтиком», когда человек и на радости претендовал тоже предназначенные только для винтика, не больше, чем у других, то есть всем доступные, малые, чтобы ими обходиться. Хорошее в чем-то было время! Не то что сейчас, в пору обещанного приближающегося изобилия и раскрытия всех человеческих возможностей, когда мы рвем, кто сколько сможет, побольше, и уже гудят под окнами наши «мерседесы», и мы меняем машины, жен, работы, квартиры, города. А кругом — дорогое обслуживание, титанический размах самолюбий и свершений, общечеловеческие открытия, международные симпозиумы, бурная жизнь…

А он всегда все свои вещи покупал на барахолке. И не там, где меховые дохи и дубленки, а там, где цена вещи рубль или два. Вы такого отдела и не найдете. Вы при одном слове «барахолка» скажете, это для того, чтобы хорошо приодеться или найти дефицит, а это достаточно дорого. Скажем, чтобы даже джинсовый костюм купить — он там тоже стоит денег! И не мыслимо вам, что цена чего-то там может быть всего три рубля. А тем не менее отец знал, где такие цены, и в свою очередь никаких дубленок и джинсов не видел. И покупал, и приносил, старые вещи, ботинки за пятерку — в которых я потом ходил целый год. То, что вышло из моды, дешевое, чего мы бы постеснялись уже в силу его дешевизны — а только такое и интересовало его. И интересует до сих пор.

В доме у него все сделано своими руками. И полки книжные, и шкафы. Какое поколение уходит сейчас! Ведь это истинные рукоделы! Они умели все. В пору их молодости не было вещей, негде было купить, да и не на что, и приходилось строить самим. И копошились, мастерили сами, и это был самый дешевый путь. Не скажу, что в комнате у него все сделано красиво, нет, коряво, но просто и удобно, и главное, досталось ему легко. Для него это главное, остальное несущественно. Вы скажете, что это от невзыскательности вкуса… Да у нас сейчас люди, и понятия не имеющие о слове «вкус», стремятся выглядеть и жить, и ведь выглядят, как законодатели подиумов и салонов мод, на все сто, как все.

Или это донкихотство его. Я всегда терпеть не мог его позы оскорбленной добродетели. Когда он вдруг застывал, не договорив, и с поднятой и неопущенной рукой. И это символизировало, видимо, крушение мира, оскорбление всего святого, надругательство и т.д. Вот он спрашивает маляров, которые красят наш дом, когда они закончат. А те что-то буркнули и повернулись к нему спиной, и размешивают там свою краску. А он так и застыл, олицетворяя оскорбление человеческого достоинства, неуважения к старости. Он там олицетворяет, а они на него внимания не обращают, и такая жалкая сцена, я смотрю на все это из окна, и так и хочется ему крикнуть: «Проходи, отец, проходи!…» Все понятно, вид у него всегда затрапезный и пиджак потрепанный, вот будь перед ними солидный кто-то, может быть, и иначе бы они себя вели. Мне все понятно. А он не понимает, он все в своей наивной романтической позе, все пытается что-то сказать, истину восстановить.

Или он брался в аптеке вежливо выговаривать девушке за грубость или демонстративно женщине место уступал. Я-то знал, что это все от красивости, от жажды эффекта, от Дюма, что все это картинность, жесты, поза. А он не знал. Действительно, не знал, не задумывался, от чего это у него. И заступался за обиженных, оскорбленных, учил каких-то мальчишек в троллейбусе правилам вежливости, из-за своей «красивости» совершал поступки, не понимая, что к чему. А мы, все понимающие, всегда все знающие наперед, все предвидящие и предугадывающие — какие поступки совершаем мы?…