Кнут Фалдбаккен - Ночной мороз

Теперь ее охватило глубокое замешательство: а что, если и у Юнфинна есть своя темная сторона? Ей опять придется пережить то же самое? Увидеть, как дорогой человек, ее опора, превращается вдруг в непредсказуемое чудовище? Она была напугана, но понимала: сейчас и речи нет о том, чтобы устраивать сцены, ругаться, кричать, бить посуду и кидаться книжками. На этот раз она будет бороться. Однако сначала надо понять, за что она борется.

— Этот Клаус, он нравился тебе? Ты любил его? И ваше расставанье было таким тяжелым, что ты до сих пор не можешь говорить об этом?

Она произнесла это вслух, просто вырвалось, хватит с нее обходных путей. Она ожидала возражений или уклончивого ответа, которых так много возникало в их разговорах, однако он просто сидел молча, оторопев, словно прямо перед ним ударила молния. Она слышала свое собственное учащенное дыхание. Она напряглась, готовая отразить любое нападение. Краем глаза она заметила, как его рука потянулась к ней, словно они сидели в темном кинозале и ему захотелось взять ее за руку. Она отпрянула. Ей вовсе не нужны были прикосновения. Ей требовались объяснения, искренность, проблеск разума в тумане недоговоренностей, намеков и взаимных подозрений, омрачавших в последнее время их жизнь и разрушавших их отношения. И уже через мгновение она пожалела о сделанном: ей совсем не хотелось отталкивать его.

— Я понимаю, что тебе нелегко, Юнфинн…

Слишком поздно. Будто ему невыносима была ее близость, он вскочил на ноги, сделал несколько бесцельных шагов по комнате, а потом упал в кресло, опустив голову на руку. Как наигранно, грустно подумала она. Давай же, скажи правду, я выдержу, но твое молчание невыносимо!

Потом он тоже будто бы начал сожалеть и захотел разрушить возникшую между ними отчужденность. Поднявшись, он в два прыжка очутился возле нее, сел на диван, прижался к ней, и не успела она осознать, что происходит, как он уже обнимал ее. Он сжимал ее сильно, почти отчаянно, словно его объятия могли высказать все недосказанное. Но она не смягчилась, безрассудная сила его объятий испугала ее. Его руки принялись бродить по ее телу, он уткнулся ей в шею и бормотал, что он пытается, пытается… Она так и не поняла, что именно. Если он и пытается что-то сделать, так это заняться с ней любовью прямо здесь, на диване. Невыносимо. В такой ситуации он просто не имеет права требовать близости, это-то должно быть ему ясно! Это же насилие по всем канонам!

— Юнфинн, нет… Так не пойдет… Не надо так, пожалуйста, Юнфинн, — зашипела она, освобождаясь от его объятий, — Юнфинн… пожалуйста !..

Затем она наконец вскочила и скрылась в спальне.

Когда он открыл дверь в спальню, она не знала, сколько времени прошло, но она так и не уснула. Он тяжело дышал, слышно было, как он копается, раздеваясь в темноте, стараясь не разбудить ее. Она чувствовала запах спиртного. Именно этого она постоянно боялась. Ей было известно, что он пережил после смерти жены. Он рассказывал ей об этом, почему-то об этом он мог рассказать…

Потом он плюхнулся на кровать рядом с ней, так тяжело, что она подскочила.

— Ох, ты не спишь, — пробормотал он в темноте.

Она не ответила.

— Я выпил стаканчик, — выдохнул он, — мне нужно было. Извини…

— Тебе не за что извиняться, Юнфинн.

Прямая и неподвижная, она лежала рядом с ним. Ей хотелось, чтобы он замолчал, оставил ее в покое, но одновременно молчание пугало ее. Она слышала, что его дыхание изменилось, стало неровным, словно он пытался подавить в себе что-то, хотя почти не шевелился.

— Есть за что, Анита, — наконец прошептал он, — мне за многое надо извиниться… — Слова казались вымученными и тяжелыми, и она не понимала, чувства ли это или воздействие алкоголя, — я во многом виноват… Во многом!.. — А потом послышался хрип, которого она сперва не разобрала, но затем поняла, что он лежит рядом с ней и плачет.

— Ну же, Юнфинн… — прошептала она. Она не могла заставить себя прикоснуться к нему, боясь новых объятий, еще одного поползновения. Но слезы не прекращались, и она спросила: — Ну что случилось?

Он продолжал хлюпать носом, как маленький. Для взрослого мужчины это было пугающим и даже болезненным. А потом он вдруг заговорил:

— Я сказал мальчишкам, что он гомик. Я сказал это!.. — Уткнувшись лицом в подушку, он застонал: — Клаус, ведь он был… Я как бы в шутку. По-моему, я даже и не считал так. Не всерьез… Но когда он… Черт! Я же не знал, чем он на самом деле занимается… Скорее всего, ничем. Вообще ничем! — Он вновь всхлипнул. Спустя какое-то время ему удалось успокоиться. — Но они запомнили! Это словно приклеилось к нему! Все то дерьмо, которое я наговорил про него. И после этого он словно в ад попал…

— Юнфинн! — Она совсем проснулась и теперь сама растерялась. Подобного она не ожидала. Ей нужно собраться с мыслями, не устраивать истерик, попытаться найти какой-то разумный подход. — С тех пор прошло больше двадцати лет. Прекрати мучиться сейчас ! — Она утешала и себя тоже, одновременно пытаясь сделать все вероятные и невероятные выводы, исходя из его бессвязных фраз.

— Но это началось именно тогда! — всхлипнул он. — Тогда его жизнь превратилась в ад, жизнь их всех! И все из-за меня!

— Пойми же, ты тут ни при чем, — утешала она его, гладила его. Позволила наконец прижаться к ней. — Так думать — неправильно. Ты не виноват в том, что случилось с ними потом.

— Я не знаю, почему он… Черт! Я же не гомик! — фыркнул он, уткнувшись ей в локоть. — Мне нужна ты!

— Ну, конечно, Юнфинн, я знаю, — ответила она, стараясь вложить в свои слова всю силу убеждения. Но внезапно почувствовала себя одинокой и ни в чем не уверенной, ее охватили растерянность и сомнения, то преходящие, то отступающие, подобно холодным раскачивающимся волнам.

Он выплеснул свое горе и понемногу успокаивался. Полулежа, с застывшими руками, которыми до этого гладила его по голове, она прислушивалась к его дыханию, которое мало-помалу становилось глубже, ровнее, пока он наконец не заснул.

А она осталась бодрствовать и размышлять.

Результаты патологоанатомической экспертизы стали известны в среду, третьего мая, три недели спустя после начала расследования. Они собрались в «дежурке», только следователи. Журналисты утратили интерес к делу, так как в расследовании слишком долго не было новых сведений, приближающих их к разгадке тайны происшествия на вилле Скугли. Возможно ли, чтобы пожилая женщина-инвалид, спустившись по лестнице на первый этаж, засунула дробовик в глотку своему мужу, спустила курок, затем вытащила ружье, вытерла его и положила так, словно он застрелился сам? А потом доехала до второго этажа на инвалидном лифте и продолжала, как ни в чем не бывало, свое одинокое затворническое существование, чтобы через несколько дней по неизвестной причине потерять управление инвалидной коляской и свалиться с лестницы возле мертвого супруга, сломав шею? Мыслимое ли это дело? Возможно ли такое?