Фридрих Незнанский - Гонцы смерти

Станкевич намеренно начал разговор о судьбе сына. Летом он прикатит на каникулы, сейчас уже конец апреля, и этот вопрос надо решать цивилизованно, а не так директивно, как Элла: Дима будет жить у них, он все знает, Олег с ним уже виделся в Женеве и все вопросы обсудил.

— Абсурд какой-то! — закончил Станкевич.

— Во-первых, я с ним не говорил, — чуть растягивая губы в усмешке и поправляя очки, сказал Шелиш. — Элла тут действительно погорячилась, Дмитрий еще ни о чем не знает. Мы с ним не говорили на эту тему. Я с ним действительно виделся в Женеве, когда летал на переговоры, но как друг семьи. Мужества не хватило, чтоб все рассказать. Он так заинтересованно расспрашивал о тебе, что ты, как ты, и я промолчал. — Олег посмотрел на Станкевича. — А ты не говорил ему о нас?

— Я не говорил, — хмурясь и наливая себе мартини, холодно отозвался Станкевич. Воспоминания о сыне, особенно его неподдельное трогательное внимание к отцу, за судьбу которого он искренне переживал, когда тот вышел из большой политики, развод и боль-тоска по Элле снова накрыли его жарким облаком, и сердце вдруг защемило. Он не стал звать Кузьму, который разжигал костер во дворе, чтобы жарить шашлыки. «Сделай на всякий случай, — сказал Геннадий Генрихович, — гость откажется, мы полопаем». Станкевич налил себе четверть стакана коньяка и залпом выпил. И через мгновение сердечная боль отступила. Он всю жизнь считал себя оптимистичным циником и крепким прагматиком. Чувственная сторона души как бы в расчет не принималась. А когда ушла Элла, он довольно болезненно все это пережил. Неожиданно для себя.

Хозяин поднял бутылку, предлагая налить и Олегу. Последний заколебался: в юности они оба любили сухой белый мартини и пили его постоянно.

— Ладно, плесни немного, — согласился Шелиш, бросая в стакан два цветных шарика льда.

— А чего ты со мной как с Сухановым держишься? — усмехнулся Станкевич.

— Но вы, я слышал, друзья теперь. — Насмешливые нотки прозвучали в реплике гостя.

— Я был у них на съезде, только и всего. Но поскольку свои меня старательно избегают, то мне было приятно посидеть у чужих, — улыбнувшись, выговорил Геннадий.

— Тебя никто не избегает, ты сам уклоняешься…

И снова насмешливые искорки в глазах. «Раньше он был простодушнее, — подумал Станкевич. — Не наивнее, а именно простодушнее, сердечнее даже. Власть она, конечно, не сахар».

— Последний раз мне даже приглашение не прислали, — пожаловался Станкевич. — А что стало с нашими отношениями? Я помню, когда тебя все начали поливать грязью, а потом вышибли из правительства! Ты прибежал ко мне, и я утешал тебя, вытирал сопли, вступился, пошел один против всех, а потом уговорил Белова взять тебя под крыло. Уговорил! Настоял, вытребовал, взял его за грудки! А когда я попросил у тебя занюханный Комитет по экологии, ты испугался, что тебя лично обвинят в протекционизме, испугался статеек, громивших мой фонд, испугался еще раз вылететь из правительственного кресла, на этот раз слишком высокого. Я хоть и знал, что ты всегда был трусоват, но почему-то наивно верил в наши юношеские идеалы дружбы. Помнишь? «Ради друга и жизни не жалко. Я знаю, что мы будем верны этому девизу и через сорок лет. Твой друг Олег», — процитировал хозяин.

Он положил на стол уже старенькую книгу Вениамина Каверина «Два капитана», раскрыл ее, взглянул на надпись, сделанную когда-то Шелишем. Олег чуть заметно запунцовел, увидев книгу, но через мгновение еле заметная ироническая улыбка снова мелькнула на губах. Но произнести свою ироническую мысль он не отважился. Допил мартини, и Станкевич снова наполнил его бокал. Гость на этот раз не противился, и это был хороший знак, означавший, что предубеждение, с каким приехал Шелиш, понемногу рассеивалось, и он готов был воспринять дружеское слово. «Это хорошо я с книгой придумал, — пронеслось у Геннадия Генриховича. — Медные трубы не до конца вытравили нежный сок романтики». Олег оглянулся на сосны, росшие на участке и образовавшие небольшую сосновую рощицу, которой Станкевич так гордился и которой восхищались все, кто бывал у него на даче. И Элка любила ее. Геннадий захлопнул книгу.

— Могу возвратить ее тебе, если хочешь, — сделал рискованный шаг хозяин, пододвинув роман Каверина к Олегу, но последний помрачнел, опустил голову. «Не пережимай! — тотчас остановил себя Станкевич. — Мягче, не лезь на рожон!» — Не поверишь, но мне так обидно, — помолчав, продолжил Геннадий Генрихович, — что какие-то наветы, сплетни вдруг развели нас в разные стороны, что, кажется, сделали чуть ли не врагами. Что случилось, Олежка? Куда все подевалось? И бурная юность, и клятвы, и двадцать лет пылкой дружбы? Я постоянно думаю об этом и не могу найти ответа. Мне кажется, мы просто перестали по-человечески относиться друг к другу и все меряем законами дурной политики, выгодами собственной карьеры, мы потеряли себя за это время.

— «Аркадий, не говори красиво», — усмехнулся Шелиш. — Ты сам всегда повторял мне эту фразу Базарова, а теперь мне хочется адресовать ее тебе. Ты умеешь подбирать слова. У меня в какой-то миг комок встал в горле. Но ты прав в одном: мы действительно никогда всерьез и откровенно не говорили о том, что развело нас в разные стороны, как ты выразился.

— Развело ли? — удивился Станкевич.

— Развело, Геннадий Генрихович, ой как развело, — вздохнув, неожиданно твердо проговорил Шелиш. — Но могу тебе честно сказать, что всегда уважал тебя и ценил твой ум, ту поддержку, которую ты мне оказывал. Что было, то было, хотя я в нашей дружбе всегда выполнял роль младшего брата, мнением которого можно было пренебречь, который в силу обстоятельств был вынужден идти у тебя на поводу, слушаться, подчиняться, выполнять указания, потому что приходил Гена и говорил: «Все просчитано, Олег, другого выхода нет и не будет!» Я, если ты помнишь, артачился, задирался, скулил, пытался укусить себя за хвост, я возражал, но Геннадий Генрихович выходил из себя, крыл меня матом, я уползал, зализывая раны, но делал то, что было приказано. Делал, Геночка, делал и получал очередную оплеуху, а ты похлопывал меня по спине и говорил: «На войне без ранений не бывает. Держись, казак, атаманом будешь!» И я держался, мечтая стать атаманом. И вот стал им. А ты снова хочешь пересадить меня с белого коня на каурую лошадку, что иноходью мчится за командиром. Так ведь?..

Шелиш еле сдержал победную ухмылку, смахнув со лба пятерней рыжую челочку, точно давно разгадал тайные замыслы старого друга и теперь, признаваясь в этом, как бы побуждал и его к откровенности.

— Я лишь пробовал давать тебе советы, Олежка, — мягко сказал Станкевич. — И упаси меня Бог, я не покушался на твое честолюбие. Да, может быть, ошибался! Но и ты не без греха. И Президент. А эта война в Чечне? Разве не жуткая ошибка? Мы все ошибались. Не ошибаются одни дураки. А мы шли на ощупь, вслепую, подчас каждый тянул в свою сторону. Россия — не какая-нибудь Англия или Франция, где время рационализма измеряется веками, где сверкали такие мыслители, как Декарт, Вольтер, Руссо, Паскаль, мы — страна чувств и страстей, вот и шарахались из стороны в сторону. Неужто конкурс честолюбий развел нас?