Николай Леонов - Обойма ненависти

Уже и «мент»! Нахваталась, стерва, у своих дружков на Черкизовском словечек. Молодец, хорошо напирает.

– Почему же не можем? – удивился Гуров, стараясь выглядеть спокойным и равнодушным. – Очень даже можем.

– А раз можете, то ищите! – перебила сыщика женщина. – Чего вы к нам-то ходите? Чего вы здесь-то вынюхиваете?

Гуров спокойно смотрел, как Оксана выходит из себя, полыхая негодованием. Крячко задерживался, и приходилось тянуть время. Ну и пусть Филиппова выступает, зато Гурову не придется сидеть и переливать из пустого в порожнее. Лучше бы, конечно, не терять времени, а вывести всех присутствующих на искренность. Вот Лукьянов, кажется, созрел для этого. Он единственный, кто осознал всю глубину трагедии их маленького социума. И это понятно, потому что его жена убита. Многое в жизни безвозвратно, но в той или иной степени. А вот смерть – это безвозвратная потеря человека, абсолютная. И с этим трудно смириться, когда себя считаешь виновным. И Лукьянов прозрел первым. Хотелось бы услышать, что и как будет говорить Антон, но художник молчал. То угрюмо, то виновато таращился на всех и молчал.

– Вы не понимаете, что горе у нас общее! – продолжала брызгать слюной Оксана. – Мы ведь дружим уже тысячу лет, знаем друг друга тысячу лет. Вы не представляете, что для нас была Саша, каким она была человеком. И как любил ее Михаил!

Это мы знаем, с усмешкой подумал Гуров. И как любил, и как предавал. И ее предавал, и друга.

– Антоша, – вдруг Оксана вспомнила, что с мужа и начался всплеск ее возмущений, – а ты чего молчишь? Ты же друг Миши с самой школы. Вы всегда были с ним неразлейвода. Ты же не считаешь, что что-то изменилось? Просто жизнь вносит свои коррективы, жизнь меняется, и люди меняются. Они взрослеют.

– За-мол-чи, – тихо, но внятно и с нажимом на каждый слог сказал вдруг Антон и зажал голову руками.

– Что? – опешила Оксана.

– Замолчи, сука! – сквозь зубы повторил Антон. – Орет тут сидит, подруга дней моих суровых…

Последнее прозвучало как самое грязное оскорбление. По крайней мере, интонации были такими. И посмотрел Антон вдруг на жену с такой ненавистью, что Гуров немного испугался. Если такие силы бушуют внутри невзрачного и тихого художника, то не ошибся ли он со своими коллегами? Не черти ли в тихом омуте водятся?

Антон толкнул локтем Михаила, отбрасывая руку друга, которая все еще обнимала его. Рот художника кривился в судорогах, издавая нечленораздельные звуки. Но яркий порыв мгновенно угас. Антон опустил голову, закрыл лицо руками и заговорил с болью в голосе и не сдерживая слез отчаяния, безнадежности и обиды на весь мир.

Антон стал говорить, как его тяготило всю жизнь, а особенно в юности положение друга при лидере. Мишку все любили, уважали, считались с ним. Он имел «право голоса», «право суждения», и это всеми принималось, потому что Мишку все принимали. Мишка всегда был личностью, а он, Антон, – «комическим персонажем при главном герое». Нет, не всегда, конечно, Антона тяготило такое положение. Сначала он даже гордился тем, что Мишка Лукьянов с ним дружит. Ни с кем не дружит, а с ним дружит. Но по мере взросления это стало тяготить. Потому что вместе с взрослением появилось и самолюбие, и амбиции, и желание признания его самого как такового, а не как человека «при Мишке».

Единственное, что удерживало Антона в друзьях Лукьянова, как он сам выразился, так это то, что Мишка его слушал. Подшучивал, критиковал, относился с иронией, но слушал. А в том возрасте это для парня было главным. Был диалог в отношениях. Но потом они окончили школу, и времени на общение у них стало меньше. И Антон стал замыкаться, потому что диалога с внешним миром у него уже не получалось. А Михаил начинал жить своей, другой жизнью: учиться, планировать будущую карьеру, сходиться с другими парнями и девчонками из нового круга, круга его будущего.

Нет, они не переставали дружить и встречаться. Просто встречи стали происходить реже, а Антон стал отходить в жизни Мишки на второй план, потом на третий и так далее. Именно так Антон воспринимал ту ситуацию. И обида стала копиться в нем, как осадок в грязной воде, все замутняя и замутняя чистоту отношений.

– Да, я слабый человек, я бесхарактерный, обидчивый. Да, у меня полно комплексов. Я мечтатель, теперь уж я это понимаю совершенно ясно. Для меня легче отвернуться от препятствия, обойти его, чем преодолевать. И, наверное, я лентяй. Я могу делать только то, что мне нравится. Я всю жизнь себя убеждал, что мое художество чего-то стоит. И окружающие меня люди, жалея меня, мне поддакивали. Вот оно, первое предательство моих близких. Гораздо гуманнее было еще тогда хирургическим путем удалить раз и навсегда эту опухоль. Объяснить мне, что мои рисунки – чушь и бред. Что не стоит гробить жизнь на никчемность. Объяснить мне, черт бы вас всех побрал, что и я сам тоже никчемность!

– Антоша, зачем ты так? – очень театрально заломила руки Оксана. – Как ты можешь так говорить, какое предательство? Ты талантливый художник, просто не все еще доросли до твоего творчества.

– Какое предательство? – Антон поднял покрасневшее и припухшее лицо на жену. – Да вы ведь все использовали меня. Рисуй, мальчик, рисуй! Играй в свои инфантильные игрушки! А мы тебе сладкую конфетку дадим, по головке погладим. Ты только играй в своем уголке и не мешай взрослым дядям и тетям жить и наслаждаться…

И посыпались новые откровения. И по тому, как Лукьянов сидел рядом, опустив голову и безвольно повесив руки, Гуров понимал, что Филиппов не так уж и далек от истины. Это не упреки обиженного ребенка. Это выстраданное понимание окружающего мира.

– Друг меня всю жизнь использовал для самоутверждения, потому что на моем фоне он себя видел более значимым. Жена использовала меня, чтобы быть ближе к тому, которого всю жизнь любила. Что уставилась? – заорал Филиппов на жену. – Думаешь, я ничего не понимаю, не вижу? И тогда на Мишкиной свадьбе ты под меня залезла с расчетом. Знала, сука, что слабый мужик, трахнув бабу, сразу к ней привяжется. И всю жизнь меня этим траханьем и держала в узде. Чуть начинаю голову поднимать, так ты меня в постель. На тебе сладенькое, чтобы не капризничал. Подсадила меня на секс! Потому и глаза все время закрывала, что представляла себе его на моем месте, что он тебя трахает! Думала, что я не понимаю, думала, что я не вижу, какими глазами исподтишка на Мишку поглядывала? И что ходишь к нему тайком, думала, я не знаю? Все знаю и все понимаю. А с Сашкой сюсюкалась, в подружку играла…

На Филиппова было страшно смотреть. Как он мог жить столько времени с сознанием всего того, что рассказал сейчас? А на Лукьянова смотреть было больно. Выглядел он как взрослый солидный дядя, которого вдруг застали за таким постыдным делом, что и в голову никому не приходило. Кажется, он готов был сквозь пол провалиться, если бы мог. А вот Оксана еще ерепенилась. Она молчала, но видно было, что мозг ее работает, как бешено раскрученный маховик. Ищет выхода из мерзкого положения, ищет логичных оправданий, которые все бы прояснили, все отвергли. «Ничего у тебя, подруга, не выйдет, – злорадно подумал Гуров, услышав, как открывается входная дверь. – Сейчас мы тебя со Стасом плющить будем. В лепешку».