Виктор Пронин - Банда

Анцыферов подошел к окну, принял красивую и озабоченную позу, постоял, ожидая пока Пафнутьев посмотрит на него, увидит, как он хорош и как печален у золотистой шторы на фоне зелени, освещенной вечерним солнцем.

— Ты сказал, что знаешь убийцу?

— Знаю.

— Почему отпустил?

— Зачем он мне? Кроме него есть другие, более значительные фигуры. Тебе их назвать?

— Если ты так ставишь вопрос...

— Хорошо, пусть будет по-твоему. Не назову.

— Ты уверен, что я не хочу их знать?

— Леонард, ты же не сказал — да. Начал словами играться, кружево вязать. Не надо. Тебе придется принять мужественное решение.

— О чем?

— О самом себе.

— Не понимаю!

— Все понимаешь. Не мешай мне, Леонард. Дай хотя бы несколько дней, Лариса назвала Голдобова! Леонард, ты меня слышишь? Лариса назвала Голдобова!

— Что значит назвала! — раздраженно выкрикнул Анцыферов. — Какие у нее могут быть доказательства, если он был в Сочи?

— Понятно. Этим двум мудакам, которых Колов приставил ко мне, я найду работу. Я им столько работы найду, что они языки высунут. Но к главному не допущу Кто выкрал пленки у Худолея?

— Понятия не имею!

— Значит, ты еще ничего не решил, Леонард... Твое дело. У эксперта прокуратуры пропадают пленки и снимки. Со стола у Колова пропадает заявление, которое сделал Пахомов перед смертью. Оно у меня есть, как и пропавшие снимки, но факт остается — идут пропажи.

— У тебя есть копия письма?

— Почему копия? Оригинал.

— Как же тебе удалось?

— Работаю, Леонард. Заметь, один работаю.

— Что ты хочешь делать? Если не секрет?

— Тебе скажу... Дам шанс...

— Шанс и тебе не помешает.

— Я знаю все, что мне грозит. И уже принял свое решение. Положение обостряется. Я не уверен, что трупы кончились.

— Разве их несколько?

— Не надо, Леонард. Не надо мне пудрить мозги. Их пока два. И дай Бог, чтоб на этом кончилось. Когда все завертится... У многих найдется человек, от которого хотелось бы избавиться. От тебя никто не захочет избавиться?

— Что ты хочешь делать? — повторил Анцыферов.

— Допросить Голдобова.

— Он не придет.

— Приползет. И будет скрестись в мою дверь, как нашкодивший пес.

— Не трогай Голдобова. Его нельзя трогать.

— Почему?

— Не трогай его, Паша. Ты даже не представляешь... Возможных последствий. У тебя есть убийца? Есть. Ты славно сработал. И угомонись.

Пафнутьев поднялся, упершись кулаками в стол, тяжело и неотвратимо навис над Анцыферовым, как бы решая — что с ним делать.

— Ну, что ты на меня уставился? — не выдержал прокурор. — Что я такого сказал, что...

— Я остаюсь в деле?

— Сколько тебе нужно времени?

— Три дня.

— Два!

— Ладно, пусть два. Там посмотрим.

— Береги себя, Паша.

Пафнутьев остановился у двери, постоял, не оборачиваясь, посмотрел на прокурора из-за плеча.

— И ты, Леонард, береги себя. Мы оба в зоне риска. Оба. И я не знаю, кто в более рискованном положении.

— Можно вопрос, Паша? Скажи, зачем тебе все это нужно?

— Скажу, — Пафнутьев снова приблизился к столу. — Мы вот живем. День за днем. Пьем водку, спим с бабами или им позволяем спать с нами, короче, блудим, хитрим, предаем и продаем ближних, убиваем ближних, кто ножом, кто словом, кто из обреза. Притворяемся дураками, дураками считаем других. И так привыкаем ко всему этому, что теряем ощущение настоящей жизни, забываем, кто мы есть, куда идем, чего хотим! А однажды происходит какое-то событие — большое или совершенно незначительное... Убийство, ночной дождь, бессонница, чей-то взгляд... И ты понимаешь, что вот сейчас, или никогда! Понял, Леонард?! — Пафнутьев с трудом сдерживался, чтобы не впасть в крик. — Сию секунду ты должен ответить самому себе — полное ты дерьмо или в тебе осталось еще что-то живое? Надо тебе дальше жить или кроме душистого парного дерьма ты в своей жизни ничего уже больше не произведешь! Прошу тебя, Леонард.. Не мешай мне. Я знаю, что делаю, знаю, на что иду.

— И надеешься выжить?

— Как и ты, Леонард. Как и ты. — Пафнутьев направился к выходу и обернулся, уже взявшись за ручку двери, — а Паховому ты напрасно умыкнул от меня, ох, напрасно. Ну, да ладно, теперь это уже не имеет никакого значения.

Сейчас, когда, казалось бы, имела значение каждая минута, Заварзин ехал медленно, покорно пережидая красный свет светофора, тормозил, едва начинал мигать зеленый. Поняв зыбкость своего положения, он вдруг почувствовал острую жажду надежности, неуязвимости. “Мерседес” давал такую возможность, и Заварзин невольно старался подольше оставаться в машине, понимая, что стоит только выйти из нее, тут же навалятся события, от которых он давно и безуспешно пытался уйти.

Поставив “мерседес” на площадке перед зданием управления торговли, Заварзин замедленно вышел из машины, захлопнул дверцу, и размеренно зашагал к выходу. Его здесь многие знали, он отвечал на приветствия, подчеркнуто вежливо, с необычной почтительностью здоровался, но никого не видел, никого не запомнил. Заварзин был если и не в полной панике, то в состоянии, близком к этому.

— На месте? — спросил у Жанны, забыв даже поприветствовать ее, прижать красно-завитую головку к своей груди, как делал обычно.

— Саша, там полно народу.

— Соедини, — Заварзин подошел к телефону, подождал, пока откликнется из кабинета Голдобов, взял трубку. — Илья Матвеевич? Заварзин беспокоит. Хочу проситься к вам на прием. Не возражаете?

— Подожди, у меня люди.

— Люди? И это люди?

— Через полчаса! — Голдобов уже хотел было бросить трубку, но Заварзин опередил его.

— Нельзя, — сказал он.

— Не понял?

— Будет слишком поздно.

— Для чего поздно? Для кого?

— Для нас с вами, Илья Матвеевич, — Заварзин неожиданно ощутил облегчение, осознав, что Голдобову сейчас будет куда хуже, чем ему, что не он один оказался в столь беспросветном положении.

— Да? — Голдобов был озадачен. — Но десять минут можно подождать?

— Лучше не надо.

— Даже так...

— Я не могу ждать ни минуты, — эти слова предназначались и секретарше, и Голдобову. Но если Голдобов мог понимать их буквально, то Жанна поняла лишь то, что Заварзин торопится.

— Ты хочешь сказать, что все так...

— И даже больше.

— Ну что ж... Заходи.

Когда Заварзин, распахнув дверь, шагнул в кабинет, несколько человек, сидевших за приставным столиком, уже поднимались. Что сказал им Голдобов, чем объяснил решение прервать совещание, Заварзина не интересовало. С кем-то он поздоровался, кто-то приветственно похлопал его по спине, а он лишь механически кивал, улыбался, даже нашел в себе силы ответить на чью-то шутку, но Голдобов сразу увидел и окаменевшее его лицо, и серость губ, и ту непривычную для Заварзина вялость, за которой угадал смертельную опасность.