Виктор Пронин - Банда

— Мне никто не звонил?

— Света звонила... Что-то давно ее не видно... — проговорила мать как-то неловко, словно позволила себе заглянуть в недозволенное место. — У вас все в порядке?

— Можно и так сказать.

— Андрюша, ты что-то не договариваешь?

— Ты спросила, все ли в порядке? Отвечаю у нас с ней все прекрасно.

— А на работе?

— И там. Более или менее.

— Есть будешь?

— Как скажешь, — Андрей понимал, что ей хотелось усадить его за стол, накормить обедом. И хотя есть не хотелось, он все-таки сел. Потом вышел во вторую комнату, вынул из книги несколько тысячных бумажек и, вернувшись на кухню, положил их на стол. — Возьми... Авось сгодятся.

— Боже, откуда столько?!

— За два месяца заплатили... У них не всегда деньги есть, часто задерживают... Вот и дали сразу.

— А у тебя-то осталось?

— Да. На бензин есть.

Андрей не помнил, как пообедал, не смог бы наверно сказать, что ел, и осознал себя лишь за своим столиком — просматривал письма, записки, телефоны и сбрасывал в корзину все лишнее, ненужное. Вынув из-под бумажной подстилки в ящике сберегательную книжку, он положил ее сверху, чтобы мать могла найти сразу. Его охватило желание закончить все дела, подчистить свое пребывание на земле.

— Да! — воскликнул он, увидев в дверях мать. — Я пообещал свой мотоцикл Николаю!

— Какому Николаю?

— Привет! Двоюродному брату! Если объявится — скажешь, что мотоцикл может забирать.

— А сам как же?

— А! — Андрей вскочил, вспомнив, что звонила Света. (?на оказалась дома. — Ты звонила?

— Да, хотела убедиться... Ничего не отменяется?

— Все остается в силе. И даже более того.

— Я уже собралась. Тут родители пришли, сейчас пробегусь по магазинам я... Хлеба куплю, молока... И все'.

— Света, я очень тебя прошу — не тяни!

— Будь спок! — и она положила трубку. Горькое чувство охватило Андрея. Он прощался. С домом, с матерью, со Светой, прощался с самим собой. Он знал, что завтра его не будет, не будет того, кем был сегодня. И заранее разрывал отношения с собой сегодняшним. Искоса поглядывая на спину, видел в дверях мать — она наблюдала за ним, не говоря ни слова.

— Послушай, — спросил Андрей, — помнишь, у меня был тубус для чертежей? Толстая такая черная труба, а сбоку ручка?

— Посмотри на антресолях... Там твои рисунки лежат. Я как-то собрала их, все свернула, в эту трубу и засунула.

Андрей приставил кухонную табуретку, забрался на нее и через минуту спрыгнул на пол, держа в руках тубус. Когда-то он ходил в изостудию, рисовал кувшины, пластмассовые овощи, а как-то руководитель студии привел на занятие девушку, и Андрей был потрясен, подавлен, когда натурщица, раздевшись донага, спокойно поднялась на подставку. Студийцы тоже были в легком шоке, расходились, возбужденно разговаривая о чем-то постороннем — это были молодые ребята, вчерашние школьники и многие из них вообще впервые видели голую женщину. Все это вспомнилось Андрею, когда он освобождал тубус от старых рисунков. Мельком пролистнув их, нашел и ту девушку, — на ней задержал взгляд чуть подольше. Завернув рисунки в газету, сунул за шкаф. А вот тубус осмотрел внимательнее, проверил замочек, хорошо ли укреплена ручка, плотно ли прилегает крышка. Все действовало, все было в порядке, а то, что тубус оказался исцарапанным, в разноцветных пятнах, оставшихся со времен художественной студии, не смущало.

— Уж никак снова решил заняться рисованием?

— К тому идет, — усмехнулся Андрей.

— А что, у тебя неплохо получалось, — мать поняла ответ; сына — на этот раз совсем не для рисунков понадобился тубус.

Не сразу, далеко не сразу согласился Халандовский на встречу с корреспондентом. Кряхтел, стонал, но, в конце концов, Пафнутьев уломал его, пообещав вести себя пристойно и лишних вопросов не задавать. Потому-то Халандовский встретил Пафнутьева и Фырнина с некоторой настороженностью. Он обреченно взглянул на них, хотел что-то сказать, но не сказал, лишь смутно улыбнулся, махнул рукой в сторону комнатных тапочек. Попытку Пафнутьева извлечь что-то глухо звякнувшее, он пресек — просто взял чемоданчик у того из рук и поставил в угол. И тут же подхватил гостей под локти, повел их по коридору в комнату. Прекрасно знал Халандовский, что осталось в чемоданчике. Едва лишь взглянув на Пафнутьева, сразу понял — с водкой заявился. Но представляя, как она ему досталась, великодушно пренебрег бутылкой.

Фырнин вошел в комнату, с любопытством осмотрелся. И многое его здесь не то чтобы удивило, он знал, к кому пришел, многое озадачивало. Ему приходилось бывать в квартирах, где дорогие вещи были в центре существования хозяев, казалось, хозяева жили при них в качестве музейных служителей — чтобы смахивать пыль, обслуживать и показывать посетителям видеомагнитофоны, телевизоры, наборы фужеров с золотыми нашлепками и прочую дребедень. В квартире Халандовского все это присутствовало, но как-то естественно, вроде иначе и быть не могло. На видеомагнитофоне стояла пепельница и в ней дымилась сигарета. Японский телевизор был засунут в угол, заставлен какой-то вазой с подвядшими цветами, причем, экран чем-то запачкан, а роскошные фужеры, место которых только за толстыми стеклянными дверцами, стояли на журнальном столике и словно ждали, когда их возьмут в руки, ощутят их тяжесть, посверкивающие грани насечки.

— Садись, Паша, — сказал Аркаша, — и вы тоже присаживайтесь, — он показал Фырнину на кресло. Халандовский не сделал даже попытки включить диковинный телевизор, похвастаться каким-то фильмом, он и не вспомнил об этих игрушках. Но зато, открыв какую-то дверцу в шкафу, вынул запотевшую бутылку смирновской водки, украшенную царскими гербами, наклейками и капельками влаги на боку.

— Ого! — сказал Пафнутьев, подхватив бутылку и тут же принявшись ее рассматривать.

— Круто, — обронил Фырнин, оживившись.

— Ребята подарили, — безутешно произнес Аркаша. — Если, по-вашему, это взятка, — поднявшись с кресла, он задернул плотные шторы, отгородившись от слепящего солнца, и в комнате сразу установился приятный полумрак.

— От такой взятки и я бы не отказался, — сказал Пафнутьев без всякой задней мысли, просто, чтобы поддержать разговор, но Халандовский понял по-своему, он все понимал по-своему, причем, каждый раз оказывалось, что понимал правильно. Произнесенное слово у него начинало работать, едва только он проговаривал его.

— Подарю, — кивнул Халандовский.

И Пафнутьев понял — никакие силы морали и закона уже не спасут его, он уйдет отсюда с бутылкой смирновской водки. Пафнутьев и сопротивляться не стал. А хозяин тем временем все с той же неспешностью принес из холодильника уже нарезанную рыбу, Пафнутьев не знал даже, как она называется — копченая, полупрозрачная, без костей и шел о-" нее запах, способный перебить все человеческие убеждения, все статьи уголовного кодекса, да и гражданского тоже. Потом Халандовский на глазах гостей порезал крупные красные помидоры, не стараясь сделать кусочки изысканнее — они были крупными, на срезе сахаристыми и в свете низкого закатного солнца, бросившего сквозь шторы щедрый свой луч на столик, помидорные кусочки вспыхнули, будто в каждом загорелась маленькая электрическая лампочка.