Леонид Замятин - Блондинка 23-х лет…

— Твое появление здесь оказалось для меня полной неожиданностью. Я запаниковала, хотя и не показывала виду. Когда ты заговорил о двух убитых девушках, я поняла, почему меня предупредили повременить с подачей объявления. Шли какие-то неизвестные мне разборки. А выставленный вами постоянный пост внес страх не только в мою душу. Мы ожидали самого худшего — обыска. Потому и было решено разыграть перед вашими сотрудниками любовную сценку, чтобы попытаться вынести из квартиры запасы наркотиков. Роль пылкого любовника играл личный телохранитель босса, это тот мужчина, с которым ты так рвался переговорить. «Большой Вова» (я понял: речь шла о бывшем обладателе хриплого голоса) объявился перед вашим приходом, после того как ушли ваши люди, чтобы прикрыть нас в случае опасности. Он единственный, через кого я поддерживала связь и получала указания.

Ее ровная речь вдруг оборвалась. Холодноватые пальцы вновь прошлись по моим волосам и коснулись лба.

— Ты влюбился в меня? — неожиданно спросила она.

Я молчал. Пожалеть, ответить утвердительно, подарить ей маленькую надежду? Ведь были, были у меня и сильное влечение, и крутая ревность к рядом сидевшей блондинке. Что осталось сейчас — после таких потрясений — я не мог ответить даже себе, а жалость плохое успокоение, когда рушится сама жизнь.

— Ты полюбил ту, которая чище меня…

Я оторвал голову от колен и медленно, насколько позволяла боль, повернул ее. Я увидел глаза Марины. Они были полны тоски, той смертной тоски, когда человек предчувствует, что завтра для него не будет.

Это уныние в глазах проняло меня сильнее слов. Господи! Ведь совсем недавно я боготворил ее, мечтал о ее расположении, жаждал услышать ее голос.

Коснувшись ее руки, я сказал:

— Я буду дарить тебе цветы.

О, чудо! Ее глаза потеплели. В уголках появились слезинки, но их уже нельзя было назвать слезами отчаяния. Печальные губы тронула робкая улыбка радости. Но душа, видимо, все еще находилась под спудом тоски.

— Гони дальше мрачные мысли, все страшное уже позади. Дверь западни открыта и нужно выходить на свободу.

Слова, рожденные неравнодушным сердцем, пробили черную стену обреченности: исчезла с лица маска неверия и подозрительности, и она, спохватившись, произнесла:

— Боже, что же я сижу? Тебе больно. Тебе нужен врач.

Марина поднялась с дивана, но, сделав неуверенный шаг, остановилась.

— Я вызову милицию, — проговорила она, словно спрашивая разрешения.

— Я вызову милицию, — заявила она уже твердо и направилась в прихожую. Вне всяких сомнений, ее сейчас поддерживала надежда, которую я ей дал.

До последних дней жизни, до того часа, когда угаснет моя память, я буду корить себя за ту непростительную оплошность, что совершил, забыв об опасности.

Провожая Марину взглядом, я не видел, как шевельнулся сухощавый, и лишь прозвучавший выстрел обрушил меня в жуткую действительность, но было уже поздно. И мой ответный выстрел не мог возвратить потерянного.

Марина дернулась в проеме двери, на миг застыла и, падая, полуобернулась. Я в последний раз увидел ее широко открытые глаза, наполненные болью и удивлением.

Два раза в год, в дни ее рождения и гибели, я прихожу на городское кладбище с букетом цветов, чтобы положить их к скромному памятнику с небольшой фотографией, с которой смотрит на меня открыто и слегка печально блондинка 23-х лет.