Аркадий Адамов - Вечерний круг

Ровно через полчаса он вернулся в свою комнату.

На костистом, морщинистом лице Соколова он прочёл усталость и раздражение, на лице Витьки злое упрямство. Видимо, разговор не получился. Расчёт Виталия обернулся просчётом. И Виталий почувствовал вдруг тоже усталость.

— Всё, — как можно спокойнее сказал он. — Спасибо, Василий Павлович.

Тот молча поднялся со своего места, дал Виталию пропуск для отметки и напоследок сухо сказал Витьке:

— До свидания, Коротков. На суд я приду.

«Ага, — подумал Виталий. — Возможно, не всё так уж плохо».

Когда Соколов вышел, он сказал:

— А теперь, Витя, проведём официальный допрос по поручению следователя. Согласен?

— Валяйте, если надо.

— Будешь говорить?

— Это смотря чего.

— Всё, о чём спрошу.

— Во всём только богу исповедуются. А его нет, говорят.

— Вот я на его месте и буду.

— А он ещё и грехи отпускает. И ты тоже? — Витька криво усмехнулся.

— Отпустить не могу. Могу только помочь замолить.

— Я ваши молитвы знаю. Признавайся во всём, и точка.

— А зачем нам твои признания, как думаешь?

— Ну… как зачем? Чтобы дело раскрыть.

— Какое дело? Больше того, что уже раскрыто, за тобой ничего нет. А в том, что раскрыто, признаний твоих не требуется. Сам понимаешь. Сейчас дело в другом, Витя. Сейчас надо думать, как наказание твоё, справедливое наказание, смягчить. И не только в том смысле, чтобы уменьшить. А ещё и в том, чтобы легче тебе его перенести. А переносить его будет тем легче, чем спокойнее, увереннее будет у тебя на душе.

— Ты за мою душу не волнуйся, — хмуро ответил Витька и в свою очередь спросил: — Это ты Василия Павловича сюда зазвал?

— Ну, я.

— А зачем?

— Он мне интересную вещь про тебя сказал. Вот я и попросил, чтобы он тебе её повторил. А то ты мне не поверишь.

— А ему, думаешь, поверю? Да если мне только, скажем, два года просидеть, — при этом голос Витьки невольно дрогнул, — то и тогда из меня потом такой же игрок, как из мартышки. Что я, не знаю?

— Это как сказать, — возразил Виталий. — Если человек без обеих ног мог лётчиком, асом стать, если спортсмен, переломав в аварии руки и ноги, смог — тоже, кстати, через два года — новые рекорды ставить, то чего ты-то скулишь? Сейчас, Витя, не скулить, сейчас чётко понять надо, что следует делать.

— А что делать?

— Я сказал: уменьшать срок и достойно его вынести. А для этого надо не просто о свободе мечтать. Волк, когда его поймают, тоже о свободе мечтает. А тебе надо иметь реальную и светлую цель. Вот так я считаю.

— Нет у меня такой цели, брось крутить, — отрезал Витька и даже отвернулся.

— Нет? — переспросил Виталий. — Давай поглядим. Только для начала условимся: что есть главная цель для каждого человека вообще? Если он, конечно, человек, а не тряпка половая, о которую все ноги вытирают. Вроде, скажем, Володьки-Дачника.

— Ты откуда его…

— Знаю его, знаю, — махнул рукой Виталий. — Я теперь много чего знаю. Увидишь.

— Не всё ты знаешь. Володька-Дачник, чтоб ты ещё знал, — запальчиво произнёс Витька, — тоже человек, хоть и алкаш.

Виталий вздохнул.

— Далеко он от человека ушёл, Витя. У него уже нет главной цели. А главная цель у человека — счастье. И у тебя оно может быть.

— Это слово только в газетах пишут, а я их не читаю, — насмешливо возразил Витька. — И потому слова этого не знаю.

— А я тебя счастливым видел…

— Где ж это, интересно?

— На фотографии. Со всей командой, перед кубком.

— Ты что, — нахмурился Витька, — дома у меня был?

— Был.

— И мать видел?

— Видел, конечно. А ты ту фотографию помнишь?

— Ясное дело, помню.

— Вот что такое счастье, Витя. И заметь, если бы вам этот кубок просто с неба упал, ну, подарил кто-нибудь, а не взяли бы вы его в трудной борьбе, никакого счастья, никакой особой радости не было бы. Ну, упал с неба и упал. Хорошо, что не разбился. Матери можно отдать, чтоб цветы туда ставила. А вот борьба и победа дали счастье. Верно я говорю или нет?

— Похоже. А ещё ты кого дома видел?

— Ляльку.

— Про меня спрашивала?

— Конечно. Но я ей сказал, что не знаю, где ты.

— Как она там?

— Ты лучше меня знаешь это. При мне она твоё варенье лопала. Так мне и доложила: «Это Витька мне купил». Да, Вить, о ней тоже подумать надо.

— Что толку у вас тут думать!

— Самое время. Ведь пока с Гошкой по парку таскался да водку глотал, думать было некогда. Плохо ведь Ляльке дома-то, согласен?

— Что ж я отсюда сделать могу? — сквозь зубы процедил Витька.

— А ты что-нибудь раньше сделал? Ты ведь и не задумывался раньше над Лялькиной жизнью. А сейчас вот задумался. Уже дело. Но за Ляльку бороться надо. Чтобы стало ей хорошо. Бороться побольше, чем за кубок. И победа тут тоже для тебя радостью будет. Разве нет? Если не чужие люди, а ты сам Лялькину судьбу устроишь. Вот тебе и ещё счастье. И тоже не последнее.

— И так больно много, — усмехнулся Витька.

— А всё-таки главная победа будет над самим собой. Очень я верю. Большая эта победа гордость в человека вселяет, много добавляет сил и уверенности. Но это ещё впереди. Сейчас ты это понять до конца не сможешь.

— Что ж, я, по-твоему, чурка?

— Чурка не чурка, а мозги пока в тумане.

Незаметно Виталий втянул Витьку в разговор, который ему сейчас больше всего был нужен, на который он внутренне, подсознательно был уже настроен, к которому страстно тянулся сейчас, после этих дней, проведённых в неволе, первых, отчаянных, страшных дней, когда всё, кажется, с грохотом рушится для тебя, всё, всё вокруг, и впереди только дым и развалины и неизвестно, зачем дальше жить. В этот час разговор о собственной жизни, за которую человек всё равно инстинктивно цепляется, как бы всё безнадёжно и страшно ни было впереди, разговор, в котором мелькает надежда, пусть самая маленькая, самая далёкая, такой разговор в этот тяжкий час необходим человеку.

— Уж какие мозги есть, с теми и жить буду, — чуть заносчиво ответил Витька, неосознанно стремясь вызвать Виталия на спор, заставить его опровергнуть эти слова. Витьке хотелось, чтобы Лосев сказал что-то в его пользу, в утешение ему и тем хоть как-то его ободрил.

И в этот момент Виталий каким-то натянутым до предела нервом уловил эту Витькину надежду, эту немую его просьбу, что ли.

— Мозги-то у тебя неплохие, их только проветрить надо, — сказал он. — Вот ты говоришь, Володька-Дачник не окончательно пропащий человек. Если ты о нём так говоришь, что же тогда о тебе самом сказать?

— Это уж тебе виднее, — усмехнулся Витька, внешне чрезвычайно небрежно.

— И Гошка, по-твоему, не пропащий?

— От этого одна вонь. Стрелять таких надо.

— Стрелять никого не надо, Витя. Никого. Чтобы другим пример не давать и чтобы себя самого в конце концов не изуродовать. Это тебе не война и не защита Родины.