Леонид Юзефович - Контрибуция

— Не найду ваш перстень, меня расстреляют…

Сказал и посмотрел Сыкулеву-младшему в глаза, на чудо не надеясь, не к жалости взывая, не к состраданию, а так, любопытствуя, что почувствует человек, если взял-то сам, какой тяжестью лягут эти слова на его душу. И лягут ли? Но Сыкулев мгновенно потерял к Мурзину всякий интерес, как только понял, что перед ним не представитель власти, а калиф на час, и можно, значит, не церемониться. Встал и пошел.

Шамардин, заглянув, спросил:

— Кто следующий?

— Калмыков, — ответил Мурзин. — Потом Фонштейн.

Каменский и Сыкулев-младший даже не пытались оправдаться, мысль о том, что они тоже могут подпасть под подозрение, казалась им несерьезной, каждый считал себя свидетелем, не более. Но Калмыков и Фонштейн, вызванный следом, сразу же начали клясться и божиться, что не виноваты.

Фонштейн сказал так:

— Тысяча извинений, господин Мурзин, вы ведь знаете: если украдет русский, говорят, что украл вор, а если украдет еврей, говорят, что украл еврей Вы же понимаете, я не могу себе такого позволить. Тем более теперь…

Но едва Мурзин стал спрашивать, кто, по его мнению, мог украсть перстень, Фонштейн указал на Калмыкова, как и Калмыков прежде — на Фонштейна. Даже здесь, в разговоре с глазу на глаз, эти двое боялись бросить тень на Грибушина, Чагину, Каменского или Сыкулева-младшего, людей могущественных и способных отомстить, но остерегались и Мурзина. Вдруг тот заподозрит их в нежелании помочь следствию? В итоге Калмыков с Фонштейном предпочли самый безопасный вариант: обвинили друг друга, хотя никаких доказательств и не привели.

Затем Шамардин привел Грибушина. Сели.

— Почему, — спросил Мурзин, — вы сказали генералу, что перстня вообще не было? Шутить изволили?

— Ничуть. Возможно, все мы стали жертвами гипноза.

— Это еще что за штука?

— Внушение, — снисходительно пояснил Грибушин. — Вам такое не приходило в голову? И зря. Сыкулев — человек с сильной волей, он вполне мог внушить нам, будто принес то, чего в действительности не существует. Или существует, но в другом месте. А потом появился генерал, тоже человек с сильной волей, и пелена спала с глаз.

— За дурака меня держите?

— Угадали, — кивнул Грибушин. — Но это к делу не относится.

— А себя вы считаете человеком со слабой волей?

— Но я же говорил генералу, что коробочка с самого начала была пуста. И вам повторяю: пуста, пуста. Могу дать честное слово. Или перекреститься. Что предпочитаете?

— Петр Осипыч, — после паузы спросил Мурзин, — а сами вы могли бы украсть это колечко?

— Да, — серьезно ответил Грибушин. — В нынешней ситуации — да, не скрою, потому что я принципиальный противник любого насилия. Терпимость и ясное сознание собственной выгоды, вот на чем зиждется демократия. А мы еще не созрели для нее. Увы! Я мог бы украсть, потому что других возможностей выразить протест у меня нет. Но красть было нечего. — Он улыбнулся. — Но и вы тогда ответьте честно. Если не найдете перстень, вас расстреляют?

— Да. — Как и в разговоре с Сыкулевым-младшим, Мурзин посмотрел Грибушину прямо в глаза, где разгорелись и потухли кошачьи зеленые огонечки.

— Мне жаль вас, — сказал Грибушин. — Я помню, что вы не все отняли у меня при реквизиции. Но нельзя найти то, чего нет. Коробочка была пуста. Вы заметили, Сыкулев нюхает табак? Так вот, когда он доставал из кармана кисет, он нечаянно выронил коробочку. Она упала на пол и раскрылась. И она была пуста…

Грибушин вернулся в залу, Мурзин остался один, велев Шамардину со следующим обождать. Холодок безнадежности уже проник в душу. И лихорадочная мельтешня начиналась в голове — предвестница отчаяния. Каменский указал на Грибушина, Грибушин — на Сыкулева-младшего, Сыкулев — на Каменского; круг замкнулся. Бред наползал, как едучий дым, и не хотелось дышать им в последние, может быть, часы жизни. Подташнивало не то от голода, не то от безнадежности, не то от этого дыма.

Вошел Константинов.

Разговор с ним получился путаный, бестолковый, потому что мурзинские вопросы ювелир большей частью оставлял без ответа, говорил о своем. Прежде всего он сказал, что исчезновение перстня его не очень-то удивляет, с драгоценностями такого ранга всегда случаются самые загадочные истории. У драгоценных камней, говорил Константинов, есть душа, как у живых тварей, и чем прекраснее камень, тем душа в нем тоньше и живее…

Опрятный старичок с розовой лысиной, по-детски важный; Мурзин слушал его, и Константинов казался похожим на китайца Ван-Го — то же одиночество заметно в нем, печаль чужака, вежливая покорность не людям, а судьбе, не от трусости идущая, а от сознания, что некие грозные стихии подхватили тебя и несут, и нет смысла им сопротивляться, нужно лишь не позабыть о том, что ты — человек.

— Я предвидел это, — грустно говорил Константинов. — Русские драгоценности исчезают, должны исчезнуть. Силы, в них заключенные, не желают участвовать в братоубийственной войне. А перстень господина Сыкулева сработан русскими мастерами, в таких вещах я не ошибаюсь. И алмазы в нем российские.

В коридоре между кабинетом и каминной залой Пепеляева остановил поручик Валетко.

— Привел? — спросил Пепеляев.

— Никак нет. Нельзя.

— А что такое?

— Да шлепнули их сегодня ночью.

— Всех четверых?

— Всех. — Валетко сделал такой жест, будто смахивал крошки со стола, и смотрел вопросительно, поскольку слышал обещание, данное Мурзину.

— Ступай-ка ты к Веретенникову, — сказал Пепеляев, не отвечая на этот взгляд.

Подполковник Веретенников командовал конно-санитарным отрядом и лазаретом.

— Зачем? — насторожился Валетко.

— Полечись. А то без руки ведь останешься, герой. Мне безрукие адъютанты не нужны.

Уже догадываясь, что теперь, видимо, он и при обеих руках не нужен будет генералу, Валетко начал отнекиваться — мол, совсем не болит, заживает. Но отвечено было с отеческой суровостью: это приказ, обсуждению не подлежит, и Валетко повиновался.

Пепеляев двинулся к каминной зале, уже взялся за дверную ручку, когда то ли от напряжения, то ли от медного холода, потекшего по пальцам, внезапно явилась мысль простая и ясная: он понял, куда девалось колечко. Как же раньше-то не сообразил? Отпустил ручку и под удивленными взглядами двоих юнкеров, охранявших дверь каминной залы, отошел в сторону — додумать спокойно. Мысль была такая: купцов обыскивали по одному, заводя в соседнюю комнатушку, и вор, прежде чем туда идти, мог незаметно передать перстень сообщнику. А потом взял обратно, когда того повели. Ах, выжиги! Пепеляев курил уже вторую папиросу, пытаясь угадать, кто были эти двое. Именно двое, не больше. Три человека — это заговор, а где заговор, там и доносчик. Да и к чему им делить добычу на троих?