Фридрих Незнанский - Дело чести генерала Грязнова

…Когда стало возвращаться сознание, он с трудом разлепил глаза и вдруг, помимо своей воли, застонал от обрушившейся на него невыносимой боли. Пошарив рукой по цементному полу, он догадался, где находится, и застыл, невольно сжавшись в комок и ожидая нового града ударов.

Сколько раз его били вусмерть, пока авторитетные воры не признали его настоящим вором, хватило бы боксеру из общества «Динамо», но так бить… Умело, хладнокровно и жестоко…

Сначала ребром ладони по горлу, тут же резкий удар кулаком под дых, а потом, когда он, хрипя, но еще будучи в сознании, пытался прикрыть голову руками…

Распластанного на цементе, его умело буцкали тяжелыми ботинками по селезенке, по печени и по почкам, надолго, если только не навсегда, отбивая человеческий ливер и заставляя ужом кататься по полу. По лицу не били. Видимо, для того, чтобы не оставлять откровенных следов, если вдруг новый хозяин зоны вздумает посмотреть, как живется арестантам в штрафном изоляторе. И только последний удар ногой по голове вырубил его из сознания…

Впрочем, сколько времени он провалялся на холодном цементном полу, он бы не смог сказать точно, даже если бы очень того захотел. Он даже не мог определить, что сейчас – все еще вечер, ночь или утро.

Да, эти козлы знали свое дело круто. И на хозяина своего работали, не щадя тяжелых, тупорылых ботинок. Впрочем, буцали не только ботинками. Удар по голове, профессиональный и хорошо отработанный, был, по всей вероятности, единственным. То ли кастетом звезданули по затылку, то ли просто хряпнули башкой о цементный пол.

Эти мысли кровавым, болезненным веером пронеслись в возвращающемся сознании, и он вновь застонал, но уже не столько от боли, сколько от бессильной ярости.

Пытаясь найти точку опоры, чтобы вновь не завалиться на холодно-осклизлый, с могильным запахом цемент, он зашарил рукой по полу, вроде бы нашел более-менее удобную позу и только после этого с трудом оторвал от цемента застывшую, онемевшую от побоев и холода спину. Перевернулся на живот. Полежав немного и стараясь не обращать внимания на пронизывающую боль в области живота, он подогнул под себя колени и, наконец, решился встать на четвереньки. Пробыв в этой позе минуту, а может, и все полчаса – на тот момент время словно остановилось для него, – он наконец-то собрался с духом и, утробно замычав, встал в полный рост.

Ноги дрожали, будто у новорожденного теленка, страшной болью прошило всю затылочную часть, к горлу подкатила тошнота, но он каким-то нечеловеческим усилием воли заставил себя сделать шаг… другой… и почти упал на жесткую шконку.

Немного отдышавшись от боли, осторожно ощупал ребра. Явных переломов вроде бы не было, и это тоже давало надежду, что выйдет из карцера на своих двоих, а не на носилках. Правда, о своей многострадальной печени, явно отбитой селезенке и почках он даже думать пока что боялся.

Да, эти козлы, взявшие его в крутой оборот, не были новичками в своем деле.

Посидев немного, он пошарил по матрасовке и осторожно, страшась сделать лишнее движение, которое могло бы опять принести раздирающую боль, с великой осторожностью лег на матрасовку и с той же осторожностью вытянул ноги.

Теперь уже его спина и каждая клеточка измолоченного, почти ватного тела не втягивали в себя могильный холод цементного пола, и можно было хоть немного расслабиться и заставить работать мозги, чтобы понять наконец-то, что же с ним произошло и каковы его шансы на выживание.

Впрочем, весь расклад и так был понятен. И голову ломать не стоило. А вот насчет его дальнейших шансов на выживание… Вопрос…

Наслушавшись на карантине о том, что южане, не без помощи лагерного кума, уже окончательно подмяли под себя русских мужиков, превратив их едва ли не в лагерное быдло, он прекрасно понимал, что Тенгиз не станет с кем-либо делиться своей властью на зоне, тем более с каким-то русским вором, который даже не был коронован в «закон», и все-таки он заявил о себе как о лидере отрицаловки, для которой паханство Тенгиза – пустой звон. Заявил, прекрасно зная о том, что рано или поздно Тенгиз, которого он еще в глаза не видел, попытается устроить ему серьезную разборку. Но он даже не предполагал, что это случится так скоро, причем в святая святых каждой колонии – в одиночной камере штрафного изолятора, куда он попал за то, что категорически отказался работать на пилораме.

И вот пошли третьи сутки…

После вечерней баланды из разваренной перловки с ломтем квелого черного хлеба, после чего неудержимо тащило на парашу, тягуче проскрипел дверной замок, громыхнул тяжелый засов и в полуосвещенном дверном проеме застыла обрюзгшая фигура коридорного. Стрельнув глазами по камере, словно лишний раз проверяя, нет ли здесь еще кого-нибудь, кроме осужденного Павла Грачева, он остановился скошенным взглядом на его лице и негромко, едва шевельнув губами, произнес:

– С тобой Тенгиз говорить будет!

– Чего, чего-о-о?..

В первую секунду он даже не осознал до конца смысла того, что прогундосил коридорный.

Однако коридорный только ухмыльнулся глумливо на эту его реакцию и вышел из камеры, аккуратно прикрыв за собой тяжеленную металлическую дверь.

«С тобой Тенгиз будет говорить…»

До него наконец-то начал доходить страшный смысл этих слов, и он застонал не столько от собственного бессилия, сколько из-за того, что совершенно не готов к навязанной ему разборке. А то, что это будет именно разборка, в этом он даже не сомневался. Как не сомневался и в том, что Тенгиз будет не один.

От всех этих мыслей, которые стремительным, жарким вихрем пронеслись в голове, у него вдруг засосало под ложечкой и липким потом наполнились ладони.

Южане не заставили себя ждать. За дверью послышались приглушенные голоса, среди которых особо выделялся голос коридорного, настаивающего, чтобы «все честь по чести» было, ему что-то ответил хриплый гортанный голос, после чего вновь скрипнула дверь, и в камеру вошли сначала два мордоворота, видимо недавно спустившиеся с кавказских гор, а уже следом за ними в полутемном проеме нарисовался и сам Тенгиз.

Он, Грач, и сам был далеко не хилого сложения, однако Тенгиз мог бы и переплюнуть его кое в чем. Высокий и поджарый, с размашистыми костистыми плечами, он был чем-то похож на мощного, стремительного зверя, пристальный и тяжелый взгляд которого говорил сам за себя: он не знает слова «пощада».

Он был похож чем-то на своих убийц-телохранителей, и в то же время выгодно отличался от этих рукастых горилл, по самые глаза заросших черной шерстью.

Тщательно выбритый, с аккуратно уложенной прической «на пробор», лет тридцати пяти, он одновременно воплощал в себе и дикую, почти необузданную первобытную силу, и современную цивилизацию, которая каким-то чудом коснулась и его.