Дарья Дезомбре - Призрак Небесного Иерусалима

Они медленно подъехали к самым последним домикам на главной улице, и Андрей остановился, приглушил мотор. Маша повернула к нему лицо с по-детски упрямо выпяченным подбородком:

– Я все равно не верю, Андрей! Ник Ник был лучшим другом моего отца, он очень любил мою маму… – И тут она замолчала, рывком открыла дверь машины. Посмотрела на него: – А если это все-таки Анютин?

Андрей пожал плечами:

– Я думал об этом. И кое-что проверил. Это не мог быть Анютин. Незнакомец позвонил в съемную квартиру к твоему отчиму в четыре часа – это был его обычный… ммм… график свиданий. А Анютин в это время находился на работе. И оставался там до восьми. Это не стопроцентная гарантия, согласен. Поэтому я ничего и не сказал шефу о наших планах. Во-первых, возможна утечка информации. Во-вторых, у нас нет времени на тщательную проверку деталей и алиби.

Они пошли по опушке леса, где земля была скользкой от слоя опавших листьев, мох пружинил под ногами. Андрей взял Машу за руку, чтобы она не поскользнулась. Рука у Маши была вялой, но лицо уже сосредоточенным, собранным. Маша Каравай включила свой мозг, и Андрей обрадовался: он знал, что активная работа ума отвлечет ее от прочих тягостных дум. Вдруг Маша остановилась – напротив, в лохмотьях старой краски, стоял глухой деревянный забор.

– Это она… – прошептала Маша. – Дача Ник Ника. Калитка должна быть справа.

Они осторожно обошли дом – все было тихо. Последние дни так похолодало, что дачники убрались обратно в мегаполис, а местных тут особо и не было. Только где-то, за дальними домами, поднимался дымок от чьей-то печки. Андрей толкнул плечом запертую калитку, но Маша просунула тонкую руку между забором и калиткой и отодвинула щеколду с той стороны. Повернулась к Андрею, все такая же бледная, сосредоточенная:

– Он сказал: «Открой. Это я». Помнишь?

– Помню, – кивнул Андрей. – Анютин не был знаком с твоим отчимом, а Ник Ник – да. Убийца спустился с верхнего этажа и позвонил в дверь. И когда твой отчим спросил: «Кто там?» – убийце даже не нужно было называть свое имя – его и так узнали.

Маша сглотнула:

– Их нет на даче. Я видела сегодня жену Катышева. В больнице. Она… пришла проведать маму. И у нее синяк на руке. – Она тряхнула головой: – Я знаю, маньякам свойственно бытовое насилие в семье, но, может, это она просто ударилась? Может, это все-таки не он, а Анютин? Понимаешь, – она умоляюще на него посмотрела, – Ник Ник никогда не был религиозен. Я бы знала!

Андрею стало ее ужасно жалко.

– Хочешь, – сказал он, – ты посидишь на крыльце?

– Мы не имеем права нарушать неприкосновенность жилища… – начала Маша, но Андрей подошел к двери, поднял руку, как фокусник выудил с резного изгиба на крыше крылечка ключ, в один сухой поворот отпер дверь.

Дверь со скрипом отворилась, и Маша вошла за Андреем в дом. Первое, что она увидела, – была иконка: в красном, как и положено, углу. Маша вздрогнула – и обменялась взглядом с Андреем, который, слава богу, промолчал. Но чем больше она оглядывалась по сторонам, тем ближе, сильнее подступали к сердцу воспоминания детских, еще не отравленных смертью отца, лет. Вот за этим самым столом они сидели все вместе после традиционных осенних слетов по сбору грибов и чистили их, каждый хвалясь своей добычей. А Ирина учила Машу нанизывать кусочки боровиков на крепкую белую нить, чтобы потом развешивать елочными гирляндами вокруг круглой, выкрашенной в серебрянку, печи. А на этой веранде Ник Ник и мама в четыре руки мыли после обеда посуду в тазике, и мама хохотала, а папа вытягивал ноги в старом кресле-качалке и беседовал с Ириной, которая всегда рукодельничала: то штопала, то вязала, а иногда беспокойно прислушивалась к заливистому смеху на кухне, которого Федор, казалось, просто не замечал. Воспоминания были такими живыми, что Маша будто уже и забыла, зачем сюда пришла: смотрела на сложенные гармошкой древние раскладушки, прислоненные к стене на веранде, проводила рукой по облупившемуся лаку старого буфета, в буфете стояли доставшиеся еще, наверное, от родителей Ирины фарфоровые статуэтки – мальчик с санками, девочка с лыжами. Ей казалось, она даже помнит, как Ирина говорила, что привязана к этим хрупким мещанским прелестям, пусть это и китч. Конечно, мама этого не понимала…

Громкий скрежет вырвал ее из воспоминаний: это Андрей передвинул тяжелый стол, приподнял веселый коврик, сшитый из разноцветных полос: под ним был люк в погреб. Маша кивнула: она помнила этот погреб – девочкой помогала Ирине относить туда заготовки с грибами и вареньем. Они сошли вниз: в погребе пахло плесенью и запустением. Маша наткнулась на пустую банку, и та с грохотом укатилась в темноту. Щелкнул выключатель – и весь подвал осветился мутным, чахоточным светом: с потолка спускалась на витом шнуре одна-единственная пыльная лампочка. По стенам стояли стеллажи, когда-то, во времена ее детства, заполненные припасами на зиму, мешками с картошкой и яблоками. Сейчас полки тускло отсвечивали боками пустых, покрытых пылью больших банок. Банки стояли не сплошняком, отчего их ряды напоминали челюсти с выбитыми зубами, а сам погреб – давно закрытую лавку то ли аптекаря, то ли алхимика.

– Мне казалось, – сказала Маша, и голос ее прозвучал странным эхом в пространстве, отданном на откуп запустению и пыли. – Я была уверена, что погреб больше.

– В детстве все кажется огромным, – меланхолично ответил Андрей.

– Интересно, почему жена Ник Ника забросила садоводство? – Она задумчиво провела пальцем по пыльной банке. – У нее к этим соленьям с вареньями была такая страсть! Знаешь, они же бездетны…

– Тсс! – приказал ей Андрей.

Он начал простукивать стеллаж, а потом повернулся к Маше:

– Ты права: тут дело не в детском искажении пространства. Этот подвал действительно намного больше. Ну-ка, помоги мне. – И они в четыре руки начали снимать банки с полок. Когда стеллаж полностью освободился от тары, Андрей тихо подтолкнул его в одну, потом в другую сторону. И тот вдруг со скрипом поддался и медленно отъехал: в проеме открылась еще одна часть подвала. Из густой темноты лампочка выгадывала только несколько сантиметров каменного пола.

И тот был совсем не пыльным.

Андрей сказал: «Посиди здесь». И Маша послушно подчинилась. Она ничего не хотела видеть. Так тянущаяся к знаниям, как говорил отец, «аки подсолнух к солнцу», она поняла, что достигла некой черты, предела. И эта черта проходила как раз на границе неверного света и глухой черноты подвала. Андрей достал фонарик и пошел вперед, а она села на перевернутое старое ведро и стала его ждать, задумчиво рассматривая серые от пыли пальцы.

Она не желала смотреть в ту сторону, но взгляд, как загипнотизированный, возвращался к черному проему: некоторое время свет фонарика бегал по наскоро выбеленной стене, а потом Андрей нашел выключатель, и ту часть подпола залил совсем другой, яркий свет. Теперь казалось, она тут, в сумеречной зоне, полной неназванных теней и сомнений. А там из темноты волшебным образом возник сияющий мир, где правит беспощадная правда. Маша смотрела, как Андрей обходит подвал. На стене висели: огромная старинная карта Москвы, рядом – карта Иерусалима, рядом – современная карта, с аккуратно пришпиленными красными флажками. Маша сглотнула – у нее у самой была такая, с пометками на тех же самых местах. Глазок камеры – интересно, откуда он мог наблюдать за своими жертвами? Огромный профессиональный холодильник, где, очевидно, и пролежал с полгода Ельник, какие-то плотницкие инструменты – Маша вдруг вспомнила, как мать всегда ставила Ник Ника в пример отцу, как очень «рукастого»: «А ты, Федор, и гвоздя на кухне забить не можешь!» В глубине стояла простая, крепкая скамья – Маше даже не нужно было подходить, чтобы увидеть покрывающие ее бурые пятна.