Николай Леонов - Исповедь сыщика [сборник]

— Лев Иванович, шеф просил зайти.

— Спасибо, красавица, а где наш больной?

— В вашем кабинете.

— Прекрасно. — Гуров взглянул на Крячко. — Вари кофе, я сейчас. — Он сел рядом со столом Елены Добродеевой, которая была больше чем красавица, мило улыбнувшись, взял ее блокнот, достал авторучку, начал писать, оправдываясь: — Простите за ради бога, но памяти никакой, а уж при виде вас вообще теряю голову.

Он не дописал страницу, перевернул, начал строчить на новой, затем вырвал из блокнота два исписанных и несколько чистых листков, положил блокнот на место, листки в карман.

— Странный вы человек, Лев Иванович. — Секретарша смотрела серьезно. Ее полные перламутровые губы приоткрылись, обнажая зубы, какие можно видеть лишь в кино и на рекламных роликах. — Вы здесь не первый день и по профессии сыщик. Вы заметили, что я — женщина?

— Обязательно! — радостно ответил Гуров. — Признаюсь, я и предложение Бориса Андреевича принял в основном, чтобы видеть вас ежедневно.

— Считаете меня дурой?

— Лишь женщиной, которая хочет слышать то, что она хочет слышать.

— Если мне удастся вас увлечь, я выну из вас душу!

— Верю на сто процентов, — Гуров поднялся.

— Пригласите меня на ужин.

— Женщине нужно отдавать все либо не предлагать ничего, — очень серьезно ответил Гуров. — Когда я буду принадлежать себе, то лягу у ваших ног.

— Дайте слово.

— Честное слово. — Гуров посмотрел женщине в глаза, постучал в дверь шефа и вошел.

— Где ты пропадаешь? — недовольно пробурчал Юдин, увидел, как Гуров приложил ладонь к губам, и замолчал.

— Обсуждали со Станиславом наше положение, признали его незавидным. — Гуров положил перед Юдиным один из исписанных листков, пока шеф читал, сыщик продолжал: — Не томите, Байков признался?

— Черта с два! — рявкнул Юдин. — Якобы он ничего не знает, ни с кем не связан, кто и с какой целью похитил его дочь, понятия не имеет! А то немногое, о чем он догадывается, не скажет, так как дочка ему дороже всех коммерческих сделок в мире.

— Кретин! — Гуров забрал свой листочек у Юдина, прикурил, листочек сжег. — Баба с возу — кобыле легче. Если бы он признался, я был бы обязан его защищать. От кого и как защищать, я не знаю. Он молчит, никто в его молчание не поверит, и его убьют. А мне не грустно. Я обменяю его на девочку, верну ее бабушке, а за жизнь предателя и лгуна я не в ответе.

— Мне его уволить? — спросил Юдин.

— Хозяин — барин. Верить ему нельзя — это точно. Если надо закончить какую-то срочную работу, пусть заканчивает, хотя лично я думаю, что он не жилец. — Гуров наклонился над столом и написал: «Рассказал?» Юдин в ответ кивнул.

— Ладно, Борис, пойду, скажу этому придурку пару ласковых слов и буду ждать звонка и договариваться об обмене.

Гуров вышел, кивнул секретарше, словно посторонний, зашагал в свой кабинет. Крячко и Байков пили кофе. Гуров протянул юристу записку, которую написал в приемной, и зло заговорил:

— Значит, не знаешь, не ведаешь, не понимаешь? — Он достал коньяк, хлебнул из горлышка. — Я двадцать с лишним лет слышу такие глупости. Кто их говорит? Битые-перебитые преступники, которые утверждают, что чистосердечное признание облегчает душу и удлиняет срок. Я тебя судить не вправе, собирался защищать, теперь не буду. Кто тебе поверит? Я не поверю, что ты ничего не знаешь. На той стороне никто не поверит, что матерый волк Гуров не сумел расколоть такого сопливого фраера. А если сейчас не расколол, то обязательно расколет, получив девочку. Григорий, ты в любом случае не жилец, так отомсти за себя, подбрось хоть ниточку, чтобы я мог уцепиться.

Гуров говорил так зло и убедительно, что у Байкова начали дрожать руки. Он со страхом смотрел на Гурова, в записку, перечитывал, шевеля губами, словно малограмотный, снова смотрел в отчужденное лицо сыщика, наконец собрался с силами и прошептал:

— Выручите Дашу, я ничего не знаю.

— Что ты бормочешь? Дочку отдайте, а ты не в курсе дел. Прекрасно. Вот господа хорошие позвонят, ты сам с ними и договаривайся. Я был старшим опером-важняком, тогда меня такие дела касались. Сегодня я начальник службы безопасности фирмы «Стоик».

— У сотрудника фирмы похитили ребенка! — завизжал Байков.

— Станислав, у тебя валерьянка имеется?

— Валидол, — Крячко полез в карман.

— Дай ему, а то помрет, нам контрагенты не поверят и девчонку не отдадут. Она им и не нужна, не отдадут для перестраховки, начнут меня шантажировать. Мол, ты, волчара, фраера расколол и убрал за ненадобностью, теперь в нас вцепишься. Чтобы ты особо не дергался, мы невинное дитя у себя подержим. Как излагаю, понятно?

Крячко дал Байкову таблетку, взглянул на друга с неприязнью, осуждающе покачал головой.

— Прекрати, ты видишь, человек… — Крячко закашлялся. — Действительно добьешь, и карты лягут, как предсказываешь.

— Ты еще слюни распустил. — Голос Гурова слегка помягчел. — Пошли вы все… чистоплюи! Я лучше выпью. — Он начал звенеть посудой, но пить не стал, опустился в кресло, вытянул ноги, закрыл глаза. Лицо сыщика блестело от пота, под глазами залегла чернь.

Юрий Петрович Еланчук прослужил свыше двадцати лет в КГБ. Трудился и за рубежом, и на родных землях, во время реорганизаций его передвигали с места на место, пока не уволили на пенсию. Он был среднего роста, тонок в кости, имел изящные черты лица, карие, почти черные глаза, опушенные длинными ресницами. Разговаривал он всегда тихо, не курил, не пил, изъяснялся только на чистом русском языке, к тому же был незаурядно умен, всегда имел собственную точку зрения, которую никому не навязывал, но и не скрывал, и приходится лишь удивляться, каким образом такому человеку удалось продержаться на службе столь долго в структуре жесткой, где ценятся качества, диаметрально противоположные тем, коими обладал Юрий Петрович. Его можно было принять за артиста, художника, преподавателя изящных искусств в конце концов, только не за кэгэбэшника. Подчеркивая свои природные данные, Еланчук и одевался соответственно, хотя и со вкусом, но достаточно экстравагантно: замшевые, вельветовые, бархатные пиджаки, вместо галстука повязывал платки, носил узкие франтоватые усики, стригся у своего мастера, таким образом, был всегда элегантен, ухожен, благоухал дорогим одеколоном, ко всему прочему делал маникюр. Можно такого держать в учреждении, основанном «железным» Феликсом? Пусть умница, блестящий агентурист, на трех языках говорит в совершенстве, что с того? Не свой он, за версту видно. Терпели, сколько могли, чуткие кадровики раз пять выставляли его за штат, но всегда находился сумасброд-генерал, который начинал бубнить про талант, индивидуализм, честность и прочую ерунду.

Два года назад такого генерала на месте не оказалось, и полковник Еланчук очутился за тяжелыми дверями без удостоверения и с выходным пособием в кармане. Из-за своей скитальческой жизни он и женился поздно, и к моменту увольнения его очаровательным дочкам-двойняшкам исполнилось лишь по восемь лет. Жена Еланчука преподавала английский язык в школе, зарплата — без слез не взглянешь. Пенсия, которую ему назначили, вначале казалась солидной, но худела с такой быстротой, что через полгода превратилась в дистрофика. В связи с особенностями своей натуры Еланчук влиятельных друзей или приятелей в коммерческих сферах не имел, бывшие коллеги, ныне перекрасившиеся и преуспевающие, его не любили, в общем, помощи человеку ждать было неоткуда. Вскоре вопрос, как поддерживать жизнь семьи на привычном уровне, встал достаточно остро. Тут и состоялась «случайная» встреча отставного полковника с человеком неизвестной национальности, который встретил его у дома, назвался Отаром, предложил поужинать и обсудить некоторые вопросы, которые, возможно, покажутся господину Еланчуку интересными. Тот согласился, чтобы не казаться совсем диким, выпил рюмку сухого вина, поддерживая беседу о политической и экономической неразберихе, выяснил, что Отар знает о нем, бывшем полковнике СБ, довольно много, и с любопытством ждал развязки. «Что вербуют, понятно, — рассуждал он, — но не свои и не зарубежные службы, так как подготовка велась столь поспешно и топорно, как ни одна спецслужба работать не станет».