Борис Васильев - Розыск продолжать

Честно говоря, я стараюсь по возможности работать под любой крышей, кроме своей собственной. Дело не в том, любят у нас милицию или не любят: милиция не девушка, ей не любовь нужна, а искренняя и четкая помощь. И вот в искренности я, честно говоря, сомневаюсь, потому что милиции побаиваются и связываться с нею избегают всеми силами. А какова гарантия искренности при таком отношении? Нет никакой гарантии, поскольку люди пытаются угадать, что тебе хочется узнать да услышать, если дело, естественно, не касается преступления непосредственно. Мундир (а удостоверение — тот же мундир) невольно заставляет отвечать «так точно» да «никак нет» куда чаще, чем размышлять, высказывать свои предположения, сомневаться или, упаси бог, спорить. Такова объективная реальность, которую следует учитывать, хотя я никоим образом не отрицаю и ценности свидетельских показаний, данных с полной искренностью человеку в мундире. У каждого — свой метод, и я, к примеру, изо всех сил избегаю официальных представлений, вопросов и допросов. Но в том конкретном случае раздвоенность в душе егеря заставляла меня отбрасывать привычные методы, хотя и не было еще у меня ничего привычного.

Подумал я, покурил, дал дяде Мише успокоиться и положил перед ним милицейское удостоверение. Он сперва долго глядел в него, потом взял в руки, повертел, во все печати всмотрелся, чуть ли на зуб не попробовал.

— Не врешь?

— Младший лейтенант милиции Валерий Минин. Удостоверение подлинное, я тоже подлинный.

Могли бы вы его поведение предсказать? Человек не просто существо сложное, человек — существо непредсказуемое. Понимаю, что преувеличиваю, только егерь дядя Миша заплакал. Здоровенный детина, хитрован, стригущий червонцы, а то и сотенные с любого, кого бог пошлет, выпивоха и пулеметчик Великой Отечественной заплакал над моим удостоверением личности, и я даже испугался, что его слезы тушь в нем размоют. Да не пьяными слезами заплакал, которым грош цена в базарный день, а самыми что ни на есть искренними, облегчающими и очистительными. У меня даже руки задрожали, и я снова закурил, чтоб успокоиться. Курю, его не трогаю, а он шепчет: «Спасен. Слава тебе, господи, спасен...» Потом утерся, сказал, не глядя:

— Тут человека убить что комара раздавить. Убил, зарыл, и никакая милиция тебя никогда не отыщет. А Юрка меня с осени на мушке держит: приезжает вдруг, выслеживает, расспрашивает. Может, и сейчас где затаился, только вдвоем мы теперь, поостережется.

— Что он в рюкзаке возит?

— Поверишь ли, лейтенант, консервы. Какие, сказать не могу: не видел я их, а щупал. Юрка до ветру вышел, ну, я и пощупал: банки. Похоже, тушенка.

— А куда прячет?

— Не знаю, — виновато вздохнул егерь. — Видно, тайник где-то. Я следить не решился: оплошаешь — и пуля меж глаз. Без разговору и промаху.

— Сколько раз он привозил консервы?

— Раз шесть, что ли. Килограмм, я думаю, по двадцать зараз, если не все двадцать пять. Приезжает вечером без всякого предупреждения, ставит мне бутылку, а сам — ни-ни. Ни грамма. С рассветом надевает рюкзак, берет мои лыжи — и в лес. До обеда.

— Часов, значит, восемь пропадает?

— Выходит, что так. Возвращается пустой, ничего в рюкзаке. Пообедаем, и он сразу же идет на электричку.

Я считал. Восемь часов на два конца — четыре часа ходьбы: это если дойти, развернуться и — назад. Но, во-первых, ему надо рюкзак выгрузить, груз припрятать, возможно, и следы убрать. А во-вторых, туда и обратно у него неравны: туда — двадцать килограммов на горбу, обратно — налегке. Если все учесть, все факторы, то больше двух — двух с половиной часов на дорогу в один конец брать нельзя. Нереально: это ведь не эстафета, не биатлон. Это переброска груза на собственном горбу и не по лыжне, а по целине, по чистому снегу.

— С какой скоростью можно идти по лесу на лыжах?

— Ну, километра четыре в час, и то взопреешь. И снег рыхлый, и лыжи у меня тяжелые.

Взопреешь... Нет, ничего подобного Милорд допустить не мог, как я считал. А из этого вытекало, что более трех километров в час он не делал. Трижды два — шесть, от силы — семь километров, ну, пусть даже семь с половиной. Я взял карту, которой снабдил меня Осипов, нашел домик егеря и отмерил от него два кольца: в пять с половиной и в семь с половиной километров. Где-то внутри этой двухкилометровой «баранки» и должен был находиться тайник, в который зачем-то регулярно отвозил съестные припасы меткий стрелок Юрий. Это могло оказаться ямой, старой медвежьей берлогой, крутояром, еловым выворотнем, наконец: везде можно было организовать склад и замаскировать его.

Да, но цель? Зачем молодому парню, по натуре горожанину и Милорду, а отнюдь не лесному бирюку хранить где-то в дебрях склад с консервами? С целью продать когда-нибудь? Но, во-первых, в то время консервы в дефиците не числились, а во-вторых, дешевая спекуляция не Юрия дело. Он до этого не унизится, но тогда... Тогда остается одно: он прятал еду для себя. Чтобы никому не быть обязанным, чтобы ни от кого не зависеть. А это означало, что он готовился на какое-то время затаиться. На какое же? Ответ однозначен: на время наиболее горячего розыска его после удачного и выгодного «дела». Ну, к примеру, возьмет он кассу или ограбит инкассатора с приличной суммой, оторвется от преследования, уйдет в эти дебри и заляжет, пока розыск не прекратит напрасных хлопот, пока не спишут «нераскрытое» в архив. А если рассуждения мои верны, то в тайнике должно быть не только место для тушенки, но и для самого хозяина. Значит, тайник может оказаться оборудованной землянкой, пещерой или, скажем, развалинами какого-либо солидного строения, в котором можно устроить бункер.

Пока я до этого вывода додумывался, дядя Миша окончательно пришел в себя и даже заметно протрезвел. Уже с чаем суетился, мед на стол тащил, стаканами гремел. Подозвал я его, расстелил карту, показал «баранку», в которой надеялся отыскать тайник, объяснил, до чего додумался, и спросил его мнение. Он ткнул корявым пальцем в карту и говорит:

— Вот тут до войны дом лесника стоял. Добротный домина, с каменным погребом.

Вышли мы на поиски, когда рассвело, пошли вдвоем и потому, что дядя Миша дорогу к развалинам знал, и потому еще, что один он никак не хотел оставаться: Милорда побаивался. Дом егеря стоял на поляне, от него тропинка шла к дороге и к электричке, были и кое-какие следы от лыж, но то его самого следы, он на них и внимания не обратил, а вот на громоздкую еловую ветку, что у дома лежала, обратил:

— Юрий всегда с собой из леса привозит. Цепляет сзади и волочит, чтоб лыжню замести.

Сказал он так, а я сразу матрацы вспомнил: тот же способ заметания следов. Еще одна улика, но опять косвенная, а вот прямой пока ни одной у нас не было.