Николай Псурцев - Без злого умысла

— Ушел утром, я слышала. Дома в выходные его не бывает, приходит поздно, а то и вовсе утром. Он же не женат, дело молодое. Может быть, к женщине ходит, но точно сказать не могу. В доме ни с кем не общается, дружков не водит, да и не пьет вроде. Но все время затравленный какой-то, глазами шырк-шырк. Вот… и все, пожалуй.

Мохов задумчиво покачал головой. Ничего нового, ничего конкретного. Да, впрочем, и вряд ли стоило ожидать.

— Вы живете одни? — спросил он Рогожникова.

— Да, дети разлетелись, один в Москве, дочь в Новосибирске.

— Тогда к вам у нас была бы огромная просьба, — Мохов смущенно потер подбородок. — Я понимаю, что это не совсем удобно, но случай исключительный. Мы могли бы дождаться прихода вашего соседа здесь, в квартире? Один из нас наблюдал бы у неплотно прикрытой двери, а два других наших товарища останутся на улице.

— Извольте, — просто ответил Рогожников. — Квартира в вашем распоряжении.

Мохов приоткрыл дверь, позвал Пикалова, дал ему адреса и велел срочно проверить их, возможно, Лямин находится сейчас у кого-то из своих друзей. Потом скороговоркой попросил Хорева съездить в отдел сообщить о принятом решении Симонову и возвратиться обратно.

Все еще хмурый Варюхин вызвался первым дежурить у двери. А Мохова Рогожников повел в гостиную. Комната была чистенькая, опрятная; сервант, не из дорогих, стол большой, овальный посередине, к окну спинкой приткнут диван — сейчас так модно, наверное, дочь ставила, — в углу два кресла, симпатичный столик с инкрустацией; видимо, самодельный торшер. На стене Мохов увидел портрет Рогожникова в форме, правую часть кителя украшали ордена Ленина, два Красной Звезды, орден Отечественной войны.

— За войну? — он кивнул на портрет.

— За нее, — усмехнулся Рогожников.

— Богато. У нас в городе не так много фронтовиков, почти всех наперечет знаем, а о вас слышу впервые.

Рогожников пожал плечами:

— Не люблю, знаете ли, быть на виду. — Он жестом пригласил Мохова сесть.

Тот удобно устроился в кресле. Оно втянуло его, приласкало, настроило на мирный лад, на долгий неторопливый разговор. Острые клинья разрезанного крестообразной рамой солнечного света высверкивали на лакировке пола, на стеклах серванта, приятно пригревали покоившиеся на подлокотниках ладони. Рогожников тоже сел в кресло и тоже примостился так, чтобы золотистые горячие лучики касались его рук, расслабленно вытянутых ног. Он молчал некоторое время, изредка цепкими глазами поглядывая на Мохова, потом неуверенно кашлянул, потер лоб и, словно решившись на что-то очень важное, спросил твердо:

— Хотите откровенно?

Мохов осторожно кивнул.

Рогожников чуть наклонился вперед и заговорил быстро, возбужденно, будто накопилось между ними сейчас вот, за эти несколько минут, доверие, настоящее, искреннее, будто он только и ждал такого вот собеседника, все понимающего, такого же, как и он, офицера, хотя и молодого, но много повидавшего, понюхавшего пороха, знавшего смерть, опасность, страх не понаслышке, чувствующего все кривинки души человеческой.

— Так вот, мне даже пайки ветеранские неловко получать, ей-богу. Я солдат, я выполнял свой долг, даже не думая, подвиг ли совершал или просто добросовестно делал свою работу, ведь война — это работа, трудная, опасная, но работа, как Симонов сказал, верно? А питаться вдосталь сейчас молодым надо, они будущее делают.

Он умолк, поднялся рывком, минуту стоял у стола, сложив за спиной руки и слегка вскинув голову, словно что-то на стене рассматривал. Затем заговорил снова, тише, но жестче:

— То, что было со мной на войне, — это мое, оно живет во мне и умрет со мной. Писать в газеты? И так написано более чем достаточно. Мемуары? Не таким уж я был выдающимся полководцем. Выступать перед школьниками? Зовут, все время зовут. Но, право, я говорить совсем не умею перед аудиторией, а тем более перед детьми, теряюсь, да и позабывал уже многое, а выдумывать, приукрашивать, как иные делают, не хочу. Другое дело, когда вот лет пять назад из одного пограничного училища прислал письмо начальник его, попросил поделиться тактическим опытом ведения уличного боя с примерами, конечно, с именами — об этом я писал с радостью и удовольствием. Это опять была работа.

— Я понимаю вас, — тихо сказал Мохов. — Вы очень похожи на моего отца. Он тоже воевал и, говорят, мастерски и рассуждает точь-в-точь как вы.

— Передайте привет, как увидите, — улыбнулся Рогожников.

— Спасибо, обязательно передам.

Через час Мохов сменил Варюхина. За этот час он успел съесть огромный кусок пирога с капустой, выпить два стакана чаю, рассказать Рогожникову несколько интересных историй из своей милицейской практики. Немного позднее приехал Хорев, Пикалов прибыл к вечеру. Лямина нигде не было. Около девяти вечера Мохов взял у Варюхина постановления на обыск и арест Лямина и сказал, чтобы тот шел домой — не дело следователю сидеть в засаде. Варюхин повозражал для приличия, но, явно довольный, уехал. А к одиннадцати появился Лямин.

Дверь он открыть не успел, только вставил ключ и повернул его на один оборот. Мохов, а вслед за ним Пикалов и Хорев быстро вышли из квартиры Рогожникова.

— Не шевелись, Лямин, милиция! — негромко сказал Мохов.

Но Лямину показалось, что голос, раздавшийся за спиной, грохотом прокатился по всем этажам. Он даже не обернулся, так и остался стоять лицом к двери, совершенно не к месту отметив, что дверь старенькая, обшарпанная, запачканная какими-то желтыми пятнами, что нужно ее обить дерматином или поменять вовсе. Потом перед глазами его промелькнула красная книжечка. Это Мохов левой рукой ухватил его за пиджак на локтевом сгибе, а правой показал задержанному удостоверение.

Оглядев комнату, Мохов повернулся к ее хозяину. Лямин сидел на краешке стула, положив стиснутые замком руки меж колен, и отрешенно разглядывал моховские ботинки. Мохов машинально тоже взглянул на ботинки, но, не найдя в них никаких изъянов, усмехнувшись, спросил:

— Догадываешься, Гриша, по какому делу мы сюда пришли?

Не поднимая глаз, Лямин отрицательно покачал головой.

— Пришел в сознание твой дружок. — Мохов уселся на угол стола, потому что больше стульев в комнате не было. — Аристов, надеюсь, ты знаешь, что мы его задержали. Город маленький, всем все известно. Много интересного он нам рассказал и очень часто вспоминал тебя. Догадываешься, в какой связи?

Лямин скривил губы и, откинув голову чуть вбок, медленно пожал плечами. Рыжий, вихрастый, с длинным тяжелым лицом, с круглыми водянистыми глазами, он был похож сейчас на встревоженного пеликана.

Мохов извлек из кармана постановление на обыск, развернул его, поднес к глазам Лямина.

— Ознакомься.