Елена Топильская - Роковая роль

— Как интересно, — заметила Регина, которая просто заслушалась доктора.

Впрочем, я тоже. — Но почему вы считаете, что эта идея — проявление болезни?

По-моему, это просто оригинальная мысль, не более.

— Региночка, да потому, что ваша актриса была в прямом смысле слова одержима этой идеей. Любая идея утрачивает свое гносеологическое значение, превращаясь в идею-фикс. Повторяю, я бы ее синдром назвал синдромом роли жертвы. А знаете, в чем проявляется эта болезнь, кроме генерирования красивых идей?

— В чем? — спросили мы с Региной хором.

— В том, что больной делает все, чтобы действительно стать жертвой. И если не представляется удобного случая, он этот случай конструирует специально.

— Скажите, пожалуйста, доктор, — я пыталась сформулировать какую-то постоянно ускользающую от меня мысль, — а могло быть такое, что Климанова просто болезненно воспринимала какую-то реальную ситуацию?

— То есть что психическое расстройство произошло из-за того, что она испытала страх перед чем-то реальным?

— Ну да.

— Конечно, такое могло быть.

— И еще вопрос: она поправилась после лечения?

— Вопрос некорректно поставлен, — засмеялся доктор, — не после, а в результате лечения.

— Конечно, простите.

— Ничего. Скажем так: наступила ремиссия.

— Что это такое? — шепотом спросила меня Регина.

— Ремиссия — это улучшение, восстановление, — пояснил доктор, обладавший острым слухом.

— То есть вы не утверждаете, что она выздоровела?

— Давайте определимся с терминологией, — похоже, что доктор начинал терять терпение. — Выздоровление — это, конечно, замечательный результат, но не самоцель. Бывает, что больной неизлечим, его просто компенсируют и приостанавливают лечение, но постоянно наблюдают.

— Но она продолжала играть в театре…

— Ну и что? Такого плана нездоровье не вредит творческой стороне натуры. А для окружающих она была не опасна.

Допив кофе с ликером, я поблагодарила доктора, так и не прояснив до конца, что же реально происходило в жизни Климановой, а что ей казалось.

Мы с Региной поднялись и засобирались. И тут я решила задать доктору еще один вопрос.

— Доктор, а вы ведь ее осматривали при поступлении в клинику?

— И не один, целая комиссия осматривала.

— Вы не заметили у нее каких-то соматических отклонений?

— Отклонений или заболеваний? Это разные вещи.

— Ну, в общем, что-то необычное заметили?

— Необычного — нет. А вот что грудная клетка у нее болезненна при пальпации, заметил. Но она не позволила ее как следует пропальпировать.

— В тот момент, когда она к вам поступила, у нее как раз зарастали переломы ребер, вот и была болезненность.

— Да что вы! — доктор был как громом поражен. — Вы уверены?

— Видела своими глазами при вскрытии костные мозоли на ребрах.

— Та-ак. Если бы тогда это заподозрил, я бы иначе оценивал ее состояние.

— Иначе — это как?

— Я бы тогда сказал, что она была психически менее декомпенсирована, чем я поставил.

— А почему?

— Почему? — чувствовалось, что доктор устал на пальцах объяснять двум дилетанткам азы специальности. — Потому что реальная опасность и навязчивый страх — это как сообщающиеся сосуды. Чем сильнее реальная опасность, тем меньше оснований полагать, что у пациента — навязчивое состояние. Вам понятно?

Мне было ничего не понятно. Была психически больная актриса, которой все время что-то чудилось. В итоге мы имеем ее труп, труп женщины, похожей на нее, и труп мужа этой женщины. Неужели смерть Бурова — это простое совпадение, а не продолжение цепочки?

— Медицинские документы будете забирать? — спросил меня доктор, и я очнулась от своих мыслей.

— Да, конечно. Можно прямо сейчас?

— Можно, можно, — по-моему, у доктора это уже в крови было: не перечить своим собеседникам.

Он сходил куда-то и вернулся с историей болезни в красивой папочке, с розовым корешком. Подсел к нам и стал перелистывать папочку.

— Раз уж случай представился, освежу в памяти.

Я терпеливо ждала, пока доктор освежит в памяти историю лечения Климановой, потом поинтересовалась тем, чем мне надо было поинтересоваться с самого начала:

— А как насчет ее переживаний, связанных с разводом?

Доктор поднял глаза от бумаг:

— Не понял.

— Она же попала к вам из-за того, что развелась с мужем и испытала стресс.

— Вот как? — доктор с любопытством смотрел на меня. — Впервые слышу.

— Вы что, хотите сказать, что не знали этого?

— Не знал. За все время общения с пациенткой я не слышал от нее ни единого слова по поводу развода. Более того, я ее мужа хорошо знаю. Очень хорошо, — он помолчал. — Это муж ее к нам положил.

Режиссер Фиженский на вид был большим добродушным увальнем, толстым и лохматым. Однако Регина, крутившаяся одно время в мире богемы, была наслышана про то, что актеры считают его зверем, и что на съемочной площадке он орет и даже дерется.

Мне пришлось ехать к нему в монтажную. Найдя во дворах неприметную дверь, без всяких опознавательных знаков, мы вместе с увязавшейся за мной Региной долго звонили в спрятанный за плинтусом звоночек. Наконец нам открыл невразумительного вида юноша, поинтересовался, кто мы такие, и обещал поискать режиссера.

Нас впустили в помещение, предложили присесть в небольшом холле и пошли искать Фиженского. Мы с Региной присели на диванчик и стали прислушиваться к темпераментной беседе, доносившейся из приоткрытой двери комнаты напротив.

— Ты сценарист? Или не сценарист? — напористо спрашивал густой мужской голос.

— Сценарист, — уныло соглашался голос пожиже.

— Тогда переписывай эту сцену.

— Зачем? — сопротивлялся сценарист.

— О, Боже! — басил его собеседник. — Я ж тебе сказал, завтра последний съемочный день. Снимаем пятьдесят восьмую сцену, труп в квартире. Мы квартиру нашли — закачаешься, трехкомнатная, выгоревшая дотла. Ну просто дотла.

Заплатили кучу бабок. Хата в кадре смотрится обалденно, сгорело все, одни головешки остались. Фиженский вызвал пожарников для консультации, те сказали, что три дня хата так гореть не могла, чтобы никто не спохватился. А у тебя же написано, что труп обнаружили через три дня. Вот и давай, устраняй это противоречие.

— Какое противоречие? — устало проговорил сценарист. — Какое еще противоречие? Что ты мне сценарий суешь?

— Ну вот здесь перепиши, — раздался шелест бумажных страниц.

— Хорошо, — согласился сценарист. — Я исправлю. Только, Боря, при одном условии: ткни мне пальцем в место, вот здесь, в сценарии, где написано, что квартира выгорела дотла. У меня написано «обгорел стеллаж». Понимаешь?

Об-го-рел стел-лаж!

После паузы густой голос проговорил:

— Ну, не знаю. Завтра последний съемочный день. Пиши давай.