Сергей Бетев - Без права на поражение (сборник)

надо же до такого дожить!

И еще подумал: будь это несчастный случай — сегодня на деле можно было бы поставить

точку. К удовлетворению следователей и... даже семьи.

Но закон есть закон. Пусть смерть Афанасия Мельника и не огорчила людей. Но жизнь у

него отнял убийца. И он должен предстать перед законом.

Приехав в Кишинев, Моисеенко заказал телефонный разговор со Свердловском.

18

Суетин сразу вызвал Саломахина.

— Василий Тимофеевич! — слышался в трубке его бодрый голос.— Сапожок-то, в

котором мы начали сомневаться, оказался точным, как песочные часы. Четыре года назад

Мельник уехал к нам, в Свердловск. И в той самой одежке. Анатолий все узнал.

— Знаю.

— Чего ты знаешь? Железо и шифер хотел купить здесь. Теперь соображай, зачем

товарным двором интересовался... Видно, не успел. А привозил каракулевые шкурки...

— Знаю. Моисеенко еще не вылетел обратно?

— Завтра.

— Задержи его там на пару дней.

— Ты чего меня путаешь?

— Четыре года назад Мельник был в Шадринске.— И, послушав молчание в трубке,

досказал: — Задерживался милицией на здешнем рынке... с каракулевыми шкурками.

— Вот это кино!

— В Кабаньем не появлялся. Пусть Анатолий как следует поговорит там о его шадринских

знакомых. В гостинице и Доме колхозника Мельник не останавливался, это я уже выяснил.

— Жди звонка.

19

Второй раз семья Мельника встретила Анатолия Моисеенко как знакомого, и рядом с

гостеприимством заметнее было удивление, смешанное с настороженностью: первый разговор с

ним здесь считали последним. И он, поверив им до конца прошлый раз, начал сразу по-

простому. Извинившись, что вынужден надоедать, рассказал о новых обстоятельствах,

выявленных Саломахиным в Шадринске.

— Там он был, это по милицейским документам установлено. А где ночевал —

неизвестно. Ни в гостинице, ни в Доме колхозника не останавливался. И в Кабанье не заезжал.

Люди бы приметили, сами понимаете... Значит, должны быть у него знакомые в Шадринске.

— В Шадринске не знаю,— сказала мать. Но Моисеенко почувствовал в ее голосе

неуверенность.

— Не мог же он, как бродяга, на вокзале?

— Не мог,— согласилась она.

— Постарайтесь все-таки вспомнить...— попросил Моисеенко.— Я могу подождать даже.

Переночую где-нибудь.

— Зачем? — как будто сама себе задала вопрос женщина. Помолчала в раздумье, потом

оглядела своих и попросила робко: — Пойдите, дети, из хаты, а мы посидим чуток...

Сын и невестка молча повиновались.

— На старости лет не хотелось вспоминать плохое,— смущенно призналась она.—

Поэтому и детей отослала. А главное, может, и некстати весь разговор мой. Дело-то давнее...

Уже после первых слов Анатолий понял, как нелегко было этой женщине вспоминать

прошлое. За скупым н горьким признанием он по-новому увидел ее жизнь на чужбине. Вина

мужа стала причиной изгнания всей семьи. И какой мукой была уже сама дорога в неизвестную

Сибирь, из которой, говорили, никто не возвращался обратно!.. А людское отчуждение? Разве

могли жестокие холода сравниться с ним?! И она знала: иначе быть не могло. Отсюда, из глухой

зауральской деревни, война забрала всех мужчин, а вернула только нескольких калек. И

Мельник здесь лишь бередил сиротскую память. Никто не хотел знать его, и он, как выгнанный

из игры шулер, мучился желчным одиночеством.

Но случилось так, что и он не остался без сочувствия. Неподалеку от Кабаньего

встретилась на пути Мельнику женщина, молодость которой истоптала война. Как они смогли

понять друг друга? Только зачастил Афанасий из дому, сначала ночь проездил, потом —неделю,

Жена, которая и так по утрам со слезами уговаривала детей идти в школу, узнала обо всем, но

молчала, чтобы не навлечь на свой дом еще и грязной молвы. Так и жила несколько лет...

— Видела я ее. Анной звали. Красивая женщина, молодая, мальчик у нее был лет

пятнадцати. Говорили о ней только хорошее. Нашего принимала, наверное, от тоски своей. А он

присох... И только за год до того, как нам возвращаться, отказала ему. Что у них произошло, не

знаю. Афанасий совсем почернел. Накануне отъезда ездил к ней еще раз...

— Фамилию этой женщины вы помните?—спросил Моисеенко.

— Нет. Анной звали. Если жива, найти ее легко. Женщина заметная.

— И вы думаете?..

— Как же иначе? Нам он сказал, что едет в Свердловск. А вы узнали, что был в

Шадринске. Зачем ему туда ехать? В Кабаньем у него друзей нет, да и знакомых, которые могли

бы обрадоваться такому приезду,— тоже. Пока здесь живем, с Урала ни одного письма не

получал. Значит, никто и не вспоминал его. Так зачем ему ехать туда, где он никому добра не

оставил?

— Пожалуй, вы правы.

— А к ней заехать мог. Только поэтому и рассказала вам то, о чем всю жизнь молчала.

Ставший чужим родным и знакомым, Афанасий Мельник не остался все-таки без

человеческого приюта. И, зная его жизнь, можно было представить, как он держался за это

последнее душевное пристанище, если пренебрегал ради него женой и детьми. И, может быть,

права эта женщина в своей догадке!..

20

Анну Саломахин нашел без труда: в маленькой деревушке Плетни, что в семи километрах

от Кабаньего, друг друга знали все.

Войдя в избу, Василий Тихонович очутился лицом к лицу с темноволосой статной

женщиной. Она была немолода, но годы щадили ее, а может быть, просто отступали перед

необычной опрятностью во всем ее облике. После того как Саломахин представился, она

предложила ему раздеться и провела к столу, по-деревенски стоявшему в переднем углу возле

скамеек по стенам.

— С дороги продрогли, наверное? — осведомилась она.— Может, самовар поставить?

— От чаю не откажусь,— улыбнулся Саломахин.— Тем более разговора у нас хватит на

целый вечер...— И в то время, когда она отошла от печи, возле которой матово отсвечивал

старенький самовар, спросил:

— Анна Никифоровна, вам приходилось когда-нибудь знавать Афанасия Мельника?..

Ответила она не прежде, чем подложила шабалкой углей в самовар:

— Приходилось.

— Не могли бы вы рассказать об этом знакомстве поподробнее?

— Вы человек должностной и нездешний. Раз спрашиваете, значит — надо. Чего мне

таить? Не сама, так люди расскажут хуже... Погодите, с самоваром управлюсь.

Василий Тихонович внимательно наблюдал за ней, но не приметил и тени волнения. И

только после того как был заварен чай и разлит по чашкам, она взглянула на него прямо.

— Дело давнишнее... Бабий грех. Разве его скроешь?

Василий Тихонович отпил глоток горячего чая, а она легонько отодвинула от себя чашку,

закуталась в пуховый платок.