Николай Леонов - Явка с повинной

У конюшен, как обычно, бродили добродушные собаки, доносился стук копыт, катились коляски, перекликались наездники. Свернув в узелок нехитрое свое хозяйство, ушел ночной сторож. Рогозин Леве лишь кивнул, а вот подошедшая почти одновременно с ним Нина поздоровалась громко и весело:

– Привет писателям! Какое утро! Ночь дождило, сейчас подсохнет, дорожка будет легкая. – Она улыбнулась Леве открыто и дружелюбно, глаза у нее были карие, с яркими желтыми блестками.

– Легкая? – пожимая ее сильную руку, удивился Лева.

– Запишите. Есть у нас такое выражение: легкая дорожка.

Нина вбежала в конюшню, достала из сумки пачку сахара, пошла от денника к деннику, ласково разговаривая с лошадьми, угощала их.

Двигалась Нина легко и свободно, ступая на носки, отчего казалась выше, стройнее, чистые линии сильных рук и ног делали ее похожей на породистых скакунов. Сквозь легкое платьице просвечивали тонкие полоски белья. Лева хотел отвернуться и не мог, смотрел и смотрел.

Лошади благодарно кивали, аппетитно хрупали сахаром.

– Умницы вы мои, дурашки любимые. Да, да, сейчас работать начнем. – Нина смеялась. – Понимаете, писатель, они конюхов любят, а наездников не очень. Конюх чистит, моет, кормит и холит, а наездник гоняет, работать заставляет.

– Понятно, – севшим от волнения голосом ответил Лева, подошел ближе, протянул руку, хотел погладить наездницу по обнаженному плечу. К его счастью, она не заметила, перешла к следующему деннику.

– Видали дурака? Я его, бездельника, вчера настегала, вот он морду и воротит. – Нина вновь рассмеялась, похлопала жеребца по крупу. – Не хочешь, глупый, не надо. Ты сегодня, между прочим, выходной.

Жеребец понял ее, повернулся, взял с протянутой ладони сахар, затем, решив выдержать характер, обошел в дальний угол.

– Видали? Весь в отца. – Нина взглянула на часы, заторопилась, крикнула: – Василий, Петр! На разминку! Михалыч! Где Колька? Нет, уволю, уволю, уволю вас всех! – она убежала в свою комнату переодеваться.

В коридор вошли молодые наездники. Лева и не подозревал, что они уже на конюшне. Рогозин выкатил коляску. Лева уже знал: тренируются в одной коляске, на соревнованиях же едут в другой, более легкой и изящной. Он переложил удостоверение в брюки, повесил пиджак в комнате наездников, засучил рукава и, не спрашивая, что именно делать, начал вместе со всеми выводить, держать, даже затянул два каких-то ремня, в которые ткнул заскорузлым пальцем Рогозин.

Нина и наездники уехали. Лева достал сигареты и зажигалку, конюх пробормотал, мол, трава, однако закурил.

– Нравится стерва-то наша? Вижу, нравится, – Рогозин сильно затянулся, прищурившись, глянул на Леву. – Молодой. К девкам тебя как магнитом тянет.

– А вы, Михаил Яковлевич, в молодости девчат гнали от себя?

Рогозин хмыкнул, вновь оглядел Леву снизу вверх, туфли осмотрел, затем брюки, рубашку, уперся в глаза. Леве хотелось повернуться на каблуках, разглядываешь, так уж валяй со всех сторон. Когда же он встретился с Рогозиным взглядом, у Левы охота шутить пропала, инспектор уголовного розыска почувствовал – сейчас конюх скажет важное, самое главное. Лева напрягся, пытался взглядом подтолкнуть Рогозина, говори, дорогой, говори.

Старый конюх в две затяжки прикончил сигарету, погасил о каблук и, сунув окурок в карман, пошел по каким-то делам, словно не стоял рядом человек, с которым он сейчас разговаривал. Ни полслова не обронил Рогозин, думал же явно об убитом, хотел что-то сказать, раздумал. Все прошедшие дни Лева удивлялся: никто не вспоминал погибшего наездника, ни разу не назвал его имени, даже косвенно не упоминали о нем. Ведь он ходил здесь, ел с ними и разговаривал, смеялся и ссорился. Вечер воскресенья и понедельник они все провели в прокуратуре, во вторник Лева уже был здесь. Допрос у следователя для любого человека потрясение, возникает естественное желание поделиться, спросить, о чем спрашивали приятеля, что он ответил. Обычно коллектив, где произошло несчастье либо преступление, несколько дней почти не работает, все говорят и говорят, повторяя одно и то же, сочиняя и придумывая новые подробности. Естественно, часто говорят о покойном, вспоминают, какой душевный он был человек, даже если ругались с ним целыми днями. Здесь же царила деловая, будничная атмосфера. Логинова здесь как будто никогда не существовало. А ведь он здесь жил несколько десятков лет – в последней комнате с левой стороны, где каждая вещь принадлежит ему. Вот почему Лева не мог угадать характер и привычки Григорьевой по обстановке: каждый предмет там принадлежал покойному.

Лева подошел к комнате мастера-наездника, толкнул приоткрытую дверь. В лицо ему ударил яркий свет, который через вымытое до блеска окно заливал просторную чистую комнату. Ни одной старой вещи в комнате не осталось. Потолок побелен, под ним изящная современная люстра, стены оклеены обоями, на месте коричневого коня висит фотография: группа вытянувшихся в стремительном беге лошадей. Снимок прекрасный, сделан, безусловно, профессионалом. В углу аккуратный шкаф, рядом небольшой диванчик, на столе белоснежная скатерть, вазочка из чешского стекла, а в ней роза. Полураспустившийся гордый цветок на длинном стебле. Пахнет чистотой и чуть-чуть кофе. Обследовав комнату вторично, Лева заметил на полке кофеварку и электрическую кофемолку.

– Намедни покрутила все, – сказал незаметно подошедший Рогозин. – Дождалась своего часа. Добилась, девонька, – последнее слово он произнес как ругань.

И тут Лева совершил поступок, о котором и не думал секунду назад: он молча протянул Рогозину свое удостоверение. Конюх поправил очки, прочитал, пощупал мягкую кожаную обложку, словно его убедила кожа, а не гербовая печать и фотография. Вновь, как совсем недавно, он осмотрел Левины ботинки, брюки, рубашку, заглянул в глаза, казалось, сейчас оттянет заскорузлым пальцем губу и проверит зубы. Рогозин не выразил удивления, вообще не проявил никаких эмоций, вернул документ и сказал:

– Значит, не дураки. Конешно, разве ж Гладиатор может человека зашибить? Убили Лексеича, мешал он тут, торчал, как старый дуб, посередь, – он не нашел подходящего слова, лишь указал на Нинину комнату и, сгорбленный, длиннорукий, зашагал по коридору между стойлами.

Услышал Лева, как звякнуло пустое ведро, еще какие-то звуки, темная фигура конюха мелькнула в ярком проеме ворот конюшни и исчезла. Лева остался один, в конюшне тихо, лишь изредка всхрапнет лошадь, стукнет копытом о перегородку.

Он подошел к конюху, который возился у полки с подковами.

– Черт бы их побрал, – сердито бормотал он. – Теперь Рогозин подкову потерял.

Лева насторожился. Одну подкову вынес он сам, конюх сказал: «Теперь». Значит, не первая подкова пропала?