Виль Липатов - Деревенский детектив

Яков Кириллович молчал, и Анискин ответа насчет Библии добиваться не стал, хотя был любопытен, как сорока. Вместо этого участковый начал внимательно разглядывать собственные ногти – большие выросли, и, надо сказать, даже очень большие, как у городской барышни. И конечно, от дикой больничной чистоты казалось, что руки несвежие, грязные, словно у мальчишки весной.

– Вот интересно, – потом сказал Анискин, – врут эти часы или нет?

– Эти часы стоят! – сердито ответил Яков Кириллович. – А Библию, милый мой, я читаю потому, что писателям надо поучиться писать так, как писали безвестные, но гениальные авторы Библии… Впрочем, голубчик мой, не все авторы безвестны. Блаженный Августин… – Тут Яков Кириллович остановился и сардонически улыбнулся. – Впрочем, что для тебя, Федор, блаженный Августин? Тебе – Шерлок Холмс, Шерлок Холмс!

– Вот из-за него-то, – тонко улыбнулся Анискин, – я и пришел… То есть из-за Шерлока Холмса…

После этих слов участкового Яков Кириллович Библию закрыл насовсем, встал во всю свою длину, сняв очки, посмотрел на Анискина такими глубоко запавшими глазами, что они казались сплошными с темными веками и потому огромными. Яков Кириллович всегда был серьезен, словно с утра до вечера делал операции, а тут и вовсе сделался каменным.

– Ага! – проговорил он. – Ты, милый мой, аккордеон не можешь найти!

– Не могу, Яков Кириллович! – облегченно признался Анискин и тоже встал. – Ниточка у меня есть, Яков Кириллович, но если я ошибку дам, то этот человек из-под моего авторитета навек выйдет, и деревне от этого плохо сделается.

– Деревне?

– Ну, не всей деревне, Яков Кириллович, – торопливо ответил Анискин, – а многим… Да нет, Яков Кириллович…

Смешавшись, участковый плюхнулся толстым задом обратно на стул и снизу посмотрел на фельдшера точно так, как недавно смотрел на него Гришка Сторожевой. Яков Кириллович, однако, ничего этого не заметил, а индюшачьим шагом, подрагивая ногами, прошел по приемному покою, сграбастал участкового за плечи костлявыми пальцами, больно сдавил их и приказал:

– Выкладывай, Федор!

Анискин сначала поморщился от боли в плече, потом улыбнулся и ответил:

– Эти Шерлоки Холмсы, эти штукари из райотдела по подошве рост человека нарисовывают… Глянет штукарь через лупу на след и сразу: «Рост сто восемьдесят шесть!» Так вот, вы мне скажите, Яков Кириллович: а обратный ход это штукарство имеет?

– Не понял, Федор! – ответил Яков Кириллович. – Слов у тебя много, а толку – нет.

– Ну как же нет! – обиделся Анискин. – Вот я и спрашиваю: а по росту сапог можно определить?… Вот если человек роста маленького, но широкий, как обезьяна, у него может быть сапог сорок пятого размера?

– Видишь ли, Федор, – помолчав, сухо ответил Яков Кириллович. – Я не знаю и, признаться, знать не хочу, что выделывают штукари, но мне известен человек, который при росте примерно сто шестьдесят пять сантиметров носит обувь сорок пятого размера. – Яков Кириллович иронически улыбнулся. – При теперешнем раннем развитии, милый мой, девочка в шестнадцать лет – барышня. Да-с! Позволь заметить, любезный, что ваша дражайшая доченька Зинаида хоть и рано созрела, но работать не хочет.

Яков Кириллович поднял палец и, как шпагой, помахал им в воздухе. Потом он наклонился и стал преспокойно наблюдать, как участковый Анискин начиная с массивной шеи медленно краснел. Вот краска с шеи перешла на скулы, со скул – на щеки, а потом, казалось, пропитала все лицо.

– Яков Кириллович, вы сказали… – пробормотал Анискин, – вы сказали…

– Я что сказал, то и сказал, любезнейший! Да-с!… – Еще секунды три постояв над участковым, Яков Кириллович сжалился над ним, выпрямился и сказал почти спокойно: – Тот человек, который тебе нужен, Федор, ко мне приходил в четверг просить бюллетень… Бюллетень он не получил, но я его взвесил и измерил рост… Да-с! Я, милый мой, шестьдесят лет за весом и ростом аборигенов деревни слежу и делаю ра-а-а-зительные выводы.

– Какие же, Яков Кириллович? – льстиво спросил участковый. – Вы до выводов человек очень уважаемый, Яков Кириллович, так интересно, какой?

– Вывод, любезный, таков, что скоро русскому мужику жить негде будет. Не иначе-с! – ответил Яков Кириллович.

– Это как так?

– А вот так, что появились квартиранты, любезный мой! – гневно ответил Яков Кириллович. – А вот в те времена, когда я учился на фельдшера царского военного времени, русский мужик комнату у русского крестьянина не сымал. Да-с!

– Но!

– Вы не нокайте на меня, любезный, – совсем разъярился Яков Кириллович. – Я вас на тридцать лет старше, а возьмите себе за труд быть наблюдательным, коли вы бредите лаврами Шерлока Холмса. – Он начал загибать пальцы. – Комбайнер Прошин снимает комнату? Снимает. Тракторист Помозов снимает две комнаты? Снимает. Больной гипертонией Яблочкин с семьей снимает дом? Снимает… Антисанитария? А-с? Я вас спрашиваю, милый мой!

– Она, – вкрадчиво ответил Анискин и торопливо добавил: – А ведь у меня к вам, Яков Кириллович, еще один вопросик…

– Нуте-с!

Анискин поднялся, приблизившись к Якову Кирилловичу, ласково и тихо посмотрел на его худую, нескладную фигуру, на тонкие руки в толстых склеротических венах, на такую сутулую спину, что она казалась горбатой, и ему вдруг стало так хорошо, как было когда-то давным-давно, в далеком детстве, когда над зыбкой выздоравливающего от глотошной Федюньки Анискина наклонялось костистое лицо молодого Якова Кирилловича – человека страшного тем, что он был «сосланный большевик», но дорогого и родного до слез… Сто лет прошло с тех пор, но и через сто лет от Якова Кирилловича пахло так же, как в детстве, – душно и сладко, тягуче и волнующе – пахло каплями, которые Федюнька любил до смерти и которые назывались, как он узнал позже, диковинно: «Капли датского короля».

– Вы если можете, Яков Кириллович, – тихо сказал Анискин, – дайте мне как-нибудь Библию почитать… А вопрос у меня, Яков Кириллович, обременительный для вас, трудный.

– Говори, говори, экий ты болтун, Федор!

– Сейчас скажу…

Анискин шагнул в сторону от Якова Кирилловича, пожмурился на яркую лампочку, озабоченно поцыкав зубом, сел вдруг на кушетку, к которой раньше и прикоснуться-то боялся.

– Нашему брату милиционеру, Яков Кириллович, – негромко сказал он, – работать тяжело стало. Просто так тяжело, Яков Кириллович, что хоть стой, хоть падай…

– А-а-а-а, батенька, а-а-а-а! – радостно протянул Яков Кириллович. – А-а-а, драж-жайший мой!… А-а-а! – Яков Кириллович неожиданно мягко улыбнулся и сказал: – Ну, в чем твоя нужда, Федор? Ты, милый мой, и раньше был неплох, что же тебя тревожит теперь?…

– Нужда у меня такая! – просто ответил участковый. – Я сегодня, когда про аккордеон услышал, было стал грешить на Леньку Колотовкина. Конечно, он пять лет воровством и хулиганством не займается, но мне все равно его алиби, как говорят райотдельские штукари, надо… Тут загвоздка в том, Яков Кириллович, что возле клубных дверей есть еще и след от кирзы сорокового размера. А это сапог Леньки Колотовкина.