Пер Валё - Полиция, полиция, картофельное пюре!

Эдвардссон встал, отнес пустые бутылки на кухню и принес две полные. Они запотели и выглядели весьма привлекательно.

— Да, — сказал Эдвардссон, — вот в общем-то и все, что я помню из застольного разговора. Мало что дает, а?

— Немного, — честно признался Мартин Бек. — А что вы знаете о Пальмгрене?

— Тоже мало. Он жил в одной из самых роскошных вилл, знаете — эти старинные, принадлежавшие аристократам, в пригороде. Он заколачивал массу денег, да и тратил массу, в частности, на свою жену и этот старый дом. — Эдвардссон с минуту молчал, потом сам задал вопрос: — А вы что знаете о Пальмгрене?

— Не намного больше.

— Спаси нас Бог, если уж полиция знает столько же, сколько мы, о таких, как Пальмгрен, — вздохнул Эдвардссон и глотнул пива.

— А что, в момент выстрела Пальмгрен, кажется, речь произносил, да?

— Да, он встал и понес всякую чушь, как обычно бывает в таких случаях: «Спасибо за внимание, за старание, „наши очаровательные дамы“» и прочее. Он, как видно, поднаторел в этом деле, временами даже казалось, что он говорит от всего сердца. Все, кто обслуживал стол, ушли, чтобы не мешать, музыка тоже кончилась, а я сидел и потягивал виски. Да вы и в самом деле не знаете, чем занимался Пальмгрен, или это полицейская тайна?

Бек покосился на стакан. Взял его. Осторожно отпил глоток.

— Я и впрямь знаю о нем мало, — сказал он. — Но есть люди, которым известно больше. Масса зарубежных предприятий, акционерное общество домовладельцев в Стокгольме.

— Да, — сказал Эдвардссон, казалось, погруженный в свои мысли. Немного погодя он сказал: — То, что я мог рассказать об убийце, я изложил позавчера вечером. Со мной сразу двое ваших беседовали. Сначала один, он все время спрашивал — сколько было тогда времени, потом второй, тот вроде похитрее.

— Вы ведь были не совсем трезвым в тот вечер, — сказал Мартин Бек.

— Не совсем, Бог свидетель. И вчера добавил, чтобы голова не трещала. Наверное, все из-за этой проклятой жары.

«Здорово, — подумал Мартин Бек. — Детектив с похмелья допрашивает не успевшего просохнуть свидетеля, который ничего не видел. Многообещающее начало».

— Вы, может, знаете, как человек себя чувствует с похмелья? — спросил Эдвардссон.

— Знаю. — Мартин Бек взял стакан и без раздумий выпил его до дна. Поднялся и сказал: — Спасибо. Я, может статься, еще зайду.

В дверях он остановился и задал еще один вопрос:

— Кстати, вы случайно не видели оружия, которым пользовался убийца?

Эдвардссон задумался.

— Теперь я вспоминаю, что, кажется, видел мельком, когда он его уже прятал. Конечно, я в оружии мало смыслю, но это было что-то длинное и очень узкое. С такой круглой штуковиной, как она там называется.

— Барабан, — сказал Мартин Бек. — До свидания и спасибо за пиво.

— Заходите, — ответил Эдвардссон. — А я сейчас глотну как следует, чтобы прийти в норму.

Монссон сидел за столом почти в прежней позе.

— Хочешь, чтобы я спросил, как у тебя дела? — сказал он, когда Мартин Бек вошел в кабинет. — Ну, как дела?

— Хороший вопрос. А дела неважные. Мне кажется. А у тебя как?

— Тоже не очень.

— А вдова?

— Займусь ею завтра. Тут лучше быть осторожнее. Ведь она а трауре.

Пер Монссон родился и вырос в Мальмё, в рабочем квартале. Он служил в полиции больше двадцати пяти лет и знал свой город лучше, чем кто-либо другой, рос и жил вместе с городом и, кроме того, любил его. Но один из районов был для него все-таки чужим и никогда его не притягивал: западные пригороды — Фридхем, Вастервонг, Бельвю, где всегда жили очень богатые люди. Монссон помнил, как он сам, еще мальчишкой, в трудные двадцатые и тридцатые годы тащился, шлепая деревянными башмаками, через эти шикарные кварталы, направляясь в Лимхамн, где можно было какими-то путями добыть селедку на обед. Он помнил роскошные автомобили и шоферов в униформе, горничных в черных платьях с передниками и в накрахмаленных белых чепчиках, барских детишек, наряженных в тюлевые платьица и матросские костюмчики. Для него все это было настолько далеким, что казалось сказочным и непонятным. Каким-то образом старое ощущение продолжало жить в нем, и эти кварталы оказывали на него прежнее воздействие, несмотря на то, что личных шоферов теперь не было, прислуги стало меньше, а дети богачей по одежде мало чем отличались от остальных.

В конце концов, картошка с селедкой оказалась не такой уж плохой едой, и он, росший в бедности, без отца, вымахал в здорового парня, прошел так называемый «большой путь» и мало-помалу стал хорошо жить. По крайней мере, ему самому так казалось.

И вот теперь он направлялся именно в этот район. Здесь жил Виктор Пальмгрен и, следовательно, должна была жить его вдова.

Монссон видел людей, собравшихся за столом в тот роковой вечер, только на фото, и ему мало что было известно о них. О Шарлотте Пальмгрен он знал, что она была женщиной необычайной красоты и однажды стала какой-то «мисс» — не то «мисс Швецией», не то даже «мисс Вселенной». Потом прославилась как манекенщица и вышла замуж за Пальмгрена двадцати семи лет от роду и на вершине своей неотразимости. Теперь ей было тридцать два, и внешне она не изменилась, как не меняются только женщины, у которых никогда не было детей, но есть большие деньги и много времени, чтобы заниматься своей наружностью. Виктор Пальмгрен был на двадцать четыре года старше ее, что, кажется, проливало свет на обоюдные мотивы супружества. Он хотел, чтобы у него было кого показать своим коллегам по бизнесу, она — иметь достаточно денег, чтобы никогда больше не работать.

Но, что там ни говори, Шарлотта Пальмгрен была вдовой, а Монссона в какой-то степени сковывали традиции. Поэтому он с большой неохотой надел темный костюм, белую рубашку и галстук, прежде чем сесть в машину и ехать в Бельвю.

Пальмгренская резиденция, казалось, полностью соответствовала детским воспоминаниям Монссона, хотя годы подернули ее дымкой преувеличений. С улицы видна была только часть крыши и флюгер, остальное закрывала аккуратно подстриженная живая изгородь, очень высокая и необыкновенно густая и плотная. За ней, по-видимому, была еще одна ограда — металлическая. Участок казался непомерно большим, а сад скорее напоминал разросшийся парк. Ворота главного входа, высокие и широкие, обитые медью, позеленевшей от времени, с затейливыми башенками поверху, тоже были непроницаемы для взгляда. На одной из створок красовались излишне крупные, отлитые из бронзы буквы, составлявшие имя — Пальмгрен, на другой створке — прорезь для писем, кнопка звонка, а еще выше — квадратное окошко, через которое посетителя как следует рассматривали, прежде чем впустить. Ясно было, что в этот дом нельзя заглянуть попросту, когда угодно, и Монссон, осторожно нажав на ручку двери, почти ждал, что где-нибудь в доме зазвенит сигнал тревоги. Ворота оказались, разумеется, запертыми, а смотровое окошко наглухо закрытым. Сквозь прорезь для писем ничего нельзя было разглядеть: с той стороны, очевидно, висел железный ящик.