Виктор Пронин - Банда 6

— Как я его понимаю!

— Да? — насторожился Шаланда. — Это в каком же смысле?

— Если бы у меня отняли миллион долларов, у меня тоже глаза сошлись бы к переносице и остекленели. Навсегда.

— А! — облегченно вздохнул Шаланда, убедившись, что его не разыгрывают. — Я вот еще чего звоню... Общественность взбудоражена, Паша! Народ требует подробностей. В городе страшные слухи. Какие-то люди рассказывают, что сами видели подвалы объячевского дома, забитые трупами. Говорят, он был людоедом и лакомился младенцами. Представляешь? И это еще не все, Паша, это еще не самое страшное.

— Неужели что-то может быть страшнее?

— Якобы он был в сговоре и с милицией, и с прокуратурой!

— Не знаю, как насчет сговора, но могу тебя порадовать кое-чем пострашнее... В подвале объячевского дома обнаружен узник.

— Что?!

— Узник, говорю. Худолей обнаружил. Весь зарос, одичал, слова человеческие забыл, бросается на людей. Кое-кого уже искусал.

— Ты шутишь! — твердо сказал Шаланда, но просочилось все-таки в его голос сомнение — неужели и такое может быть?

— Помнишь, несколько месяцев назад пропал бизнесмен по фамилии Скурыгин? С дурацким именем — Эдуард Игоревич, помнишь?

— Ну?

— Нашелся.

— Где?!

— В личной тюрьме Объячева. Это он одичал, Жора, это он забыл человеческую речь, зарос густой шерстью и бросается на людей. Я тебе о нем рассказываю. Сначала Объячев его на цепи держал, а потом, когда убедился, что тот сбежать не может, разрешил по клетке ходить. Сейчас дает показания.

— Ты же сказал, что он слова позабыл?

— Обходится теми, которые помнит.

— А смысл? Цель?! Зачем это Объячеву?

— За эти несколько месяцев Скурыгин подписал кабальные договоры, расписки, доверенности... Подозреваю, что он взял на себя все объячевские долги.

Шаланда долго молчал, сопел в трубку, переваривая услышанное, — видимо, что-то записал на бумажке, кому-то что-то ответил, прикрыв трубку рукой, и, наконец, понял.

— А что, — сказал он почти игриво, — очень даже может быть! Это, кстати, не первый случай. Если твой Худолей думает, что он столкнулся с чем-то невиданным, то передай ему...

— Жора, мы все с этим столкнулись.

— Где он сейчас, этот узник?

— Отдыхает, вспоминает свое подземное существование. Ему есть что рассказать общественности.

— Мне тоже будет что рассказать. Значит, так, Паша... Нас с тобой пригласили сегодня на вечерний выпуск новостей. Город жаждет правды. И люди имеют право знать правду.

— Я тебе, Жора, сказал еще не все, — перебил Пафнутьев. — Суть-то в том, что последнее время Скурыгин сидел в своем подземелье при открытых дверях.

— Это как? — не понял Шаланда.

— Он мог выйти на свободу в любое время.

— Почему же не уходил?

— Боялся.

— Кого?!

— Людей, которым задолжал, которым не вернул деньги, товар, которые ищут его после того, как он подписал бумаги. Объячев показал везде, где только мог, документы, из которых следует, что должник не он, должник — Скурыгин. Поэтому тот не столько сидел в объячевском подвале, сколько отсиживался, спасался в этом самом подвале.

— Паша, ты пойдешь со мной на передачу?

— Знаешь, Жора... Чуть попозже. Сходи один. У тебя больше успехов, твои ребята поймали человека с миллионом долларов... Тебе есть что рассказать. А что я? Пустое место.

— Как знаешь, — Шаланда не стал спорить и доказывать, что Пафнутьев тоже кое-что мог бы рассказать, но тем и отличался Шаланда, что его можно было легко убедить в собственном превосходстве — он этому верил сразу и до конца.

— Худолей вот тоже не хочет, к тому же у него сегодня связность речи нарушена. Хромает у него связность речи.

— Пьет? — жестко спросил Шаланда.

— Так можно сказать, но, знаешь, сегодня он активно закусывает. Можно сказать — обильно.

— Гнал бы ты его, Паша. Я тебе могу такого эксперта предложить... Потрясающий парень.

— Не пьет?

— В рот не берет. Прислать?

— Чуть попозже, Жора, чуть попозже.

— Ладно, пока. Не пропусти последние известия.

Пафнутьев сложил коробочку телефона, сунул ее в карман и, подпрыгнув, уселся рядом с Худолеем на подоконнике. Это место было хорошо хотя бы тем, что здесь их наверняка никто не подслушивал, а они просматривали и лестницу, которая шла вниз, и лестницу, которая шла наверх. И передвижение всех жильцов дома было перед ними, как на ладони.

— Не любит меня Шаланда? — спросил Худолей.

— Замену предлагает.

— А ты?

— Ты же слышал... Сказал, что чуть попозже. Он по телевидению сегодня выступает. Будет рассказывать о своих поисках и находках. Город, говорит, взбудоражен, люди хотят знать правду, их надо успокоить, а то прошли слухи, что здесь подвалы забиты трупами, а сам Объячев питался младенцами.

— Бедные младенцы, — вздохнул Худолей. — Только вот что я тебе, Паша, скажу... Не надо бы нам так усиленно работать, так стремиться к истине и поставлять Шаланде материалы для выступлений перед жителями города. Спешка, она ведь никогда до добра не доводит. Не зря народ сказал... Поспешишь — людей насмешишь. И мы с тобой можем так насмешить всех наших знакомых, что они будут по земле кататься каждый раз, как только увидят тебя или меня. Обещай мне, Паша, что ты не будешь очень уж спешить раскрывать это дело. Я ведь тебе уже говорил об этом, предупреждал о грозящей опасности.

— Но поясни хотя бы свою глубокую мысль, а то я здесь, честно говоря, стал хуже соображать.

— Это заметно, Паша.

— Внимательно тебя слушаю.

— Паша, в этом доме столько виски, в этом доме столько виски, что, если все останется здесь... мы себе этого никогда не простим. А люди будут над нами смеяться. Одни будут зло смеяться, другие ехидно, но самым обидным будет просто веселый, безудержный смех. Ты обещал, Паша, не торопиться.

— Да, обещал.

— И у меня в связи с этим разговором возникла совершенно невероятная мысль, просто как счастливое озарение. И все существо мое воспрянуло и затрепетало.

— Ну?

— А не выпить ли нам по глоточку? Нас здесь никто не осудит, Паша.

Ответить Пафнутьев не успел — снизу раздалось пыхтение, тяжелые шаги, и перед ними возникла плотная фигура Вохмянина. Преодолев последние ступеньки, он остановился на площадке, смахнул пот со лба, перевел дыхание. На Пафнутьева и Худолея он смотрел затравленно и выглядел откровенно несчастным.

— Маргарита мертва, — сказал Вохмянин негромко, одними губами, и сел на грязную, засыпанную песком и цементом площадку, опустив ноги на ступеньки.

— Соскользнула все-таки, — пробормотал Пафнутьев.

— Что? — поднял голову Вохмянин.

— Кто-то мне говорил совсем недавно, что Маргарита уже соскальзывает в небытие, уже нет у нее в жизни опоры. Не на что ей опереться. Или, точнее будет сказать, не на кого. Где она?