Виктор Пронин - Банда 7

С Пафнутьевым это случалось и раньше — он как бы терял ощущение жизни, не всегда мог сразу определить, что главное, а что второстепенное, что требовало немедленного вмешательства, а на что вообще можно было не обращать внимания. Ему временами даже трудно было решить — позвонить Шаланде или повязать галстук, отправиться на работу или починить розетку. Когда Вика с чем-то обращалась к нему, он думал не столько над ее вопросом, сколько пытался понять — кто эта женщина, почему она здесь и чего от него добивается, едва сдерживал себя, чтобы не спросить у жены — а кто ты, собственно, есть и как здесь оказалась?

Вика это недоумение прекрасно понимала и, едва взглянув в его глаза, молча удалялась заниматься своими делами.

— Все понятно, — единственное, что она произносила.

— Это хорошо, — кивал он, не интересуясь даже, что именно она поняла, до чего додумалась женским своим умом.

Отдернув штору, Пафнутьев ничего не понимающими глазами смотрел на стекающие по стеклу капли дождя. Не имея достаточно сил, чтобы скользнуть вниз решительно и неудержимо, они впитывали в себя водяную пыль, на своем извилистом пути сливались с такими же капельками и тогда уже маленькими ручейками устремлялись к жестяному карнизу.

«Не так ли и ты, Паша, не так ли и ты?.. — горестно подумал Пафнутьев и, как никогда, остро ощутил, что жизнь его идет совсем не так, как ему когда-то представлялось, совсем не так. — Что ты видишь, Паша, оглянувшись назад? — спросил он себя, заранее зная, что ответ будет печальным. — Ничего, кроме горы трупов и луж крови. Ни стихов не написал, ни музыки какой-нибудь завалящей не сочинил, дом не построил, пусть плохонький, с подтекающей крышей, без воды, газа, отопления... Даже такой халупы не смог соорудить. Да что халупа — ты ведь, Паша, и ребенка не родил, как это ни прискорбно. Может быть, не только ты в этом виноват, но, по большому счету, некого тебе винить, кроме самого себя, некого. Это плохо, Паша, так нельзя».

Пребывая все в том же сумеречном состоянии, Пафнутьев оделся, взял старый, но хороший, большой зонт и лишь в прихожей оглянулся, почувствовав, что Вика слышит его тяжкие вздохи, сборы и, конечно же, стоит уже в прихожей, устремив на него взгляд хотя и сочувствующий, но с осуждением.

Пафнутьев развел руки в стороны и бессильно уронил их вдоль тела — вот так, дескать, вот так, дорогая.

— Надолго? — спросила Вика.

— Не навсегда, нет.

— Кто-то ждет?

— Многие ждут. — Пафнутьев невольно расправил плечи, чуть вскинул голову. — Но сегодня меня никто не дождется.

— А я?

— Ты дождешься.

— Уже неплохо, — вздохнула Вика. — Уже кое-что.

— Что-то я маленько не в себе сегодня... Подышу.

— Подыши.

Пафнутьев некоторое время стоял, уставившись в пол, словно забыл, куда собрался, но, увидев в руке сложенный зонт, спохватился.

— Хочешь, вместе пойдем? — спросил он.

— Нет уж, избавь.

— Видимо, я сегодня не слишком общительный?

— Видимо.

Пафнутьев сделал прощальный взмах зонтом, который, наверное, мог бы служить и тростью, и, не добавив ни слова, вышел, плотно закрыв за собой дверь.

Дождь к этому времени прекратился, и в зонте надобности уже не было. Да, прошел первый весенний дождь, смывая остатки грязного снега, пахло оттаявшей корой деревьев, дул теплый весенний ветер, который Пафнутьев еще улавливал, еще унюхивал даже не носом, а всем своим нутром. Что-то вздрагивало в нем, что-то тревожно отзывалось на неуловимые признаки скорой весны.

— Надо же, весна, — пробормотал он, подняв воротник коротковатого пальто, надвинув на глаза кепку, взяв зонтик под мышку, а руки сунув в карманы. Все это входило в ритуал вечерней прогулки, таким он помнил себя, когда был молод и без причины счастлив. Как бы наблюдая за собой со стороны, Пафнутьев сознавал, что вид имеет несколько угрюмый, сутуловатый, но он себе нравился и таким, и таким себя тоже помнил. Поэтому прогулка получалась как в давние годы, когда он все понимал, все знал и ни в чем у него не было никаких сомнений. Но с годами знания его покинули. Были и ушли, не дождавшись достойного применения. И понимание, уверенное, глубокое понимание ушло, уступив место бесконечным, раздражающим сомнениям, колебаниям, неуверенности. Может быть, он понял наконец широту жизни, ее неоднозначность, а знания и уверенность шли от молодости и дурацкой самонадеянности? Но, настаивая на своем, он побеждал, побеждал легко, играючи! Значит, понимание сути происходящего, понимание людей и себя самого было истинным!

Пафнутьев знал совершенно твердо — это происходит не только с ним, это происходит со всеми.

С годами.

В память врезались слова чемпиона по шахматам Петросяна. На освещенной сцене сражались за звание чемпиона другие игроки, более молодые. И когда Петросяна попросили пояснить возникшую на доске позицию, он лишь горько усмехнулся: «О, когда я знал все это, то был там, в лучах прожекторов».

Легкий дождь начинался, опять прекращался, постепенно темнело, явственнее становился запах весны, весна сильнее пахнет молодостью в сумерках, когда исчезают, становятся невидимыми подробности дневной жизни — озабоченной, суетной, корыстной.

Отшагав несколько кварталов, Пафнутьев вернулся домой уже не в столь подавленном состоянии. Он повесил зонт на крючок вешалки, отряхнул промокшую кепку, в комнату вошел со взглядом ясным и улыбчивым.

— Звонил Худолей, — сказала Вика.

— Да-а-а? — радостно удивился Пафнутьев.

— Трезвый.

— Это прекрасно! — с подъемом воскликнул Пафнутьев. — Трезвость — это всегда хорошо!

— Сюда едет.

— Да-а-а? — уже озадаченно протянул Пафнутьев. — По какой такой надобности?

— Не сказал.

— Ты не спросила?

— Пыталась.

— А он?

— Асфальт.

— Ладно, разберемся. — Пафнутьев опять подошел к окну, но прежнего настроения не было и судорожные движения капель по стеклу уже не тревожили. Он постоял над телефоном, безвольно провел пальцами по кнопкам, но звонить не стал. Попятившись, упал в глубокое, затертое кресло, ободранное котом. Из спальни появилась Вика и, опершись плечом о косяк двери, некоторое время молча смотрела на Пафнутьева. — Слушаю тебя внимательно, — наконец произнес он.

— Паша... Как тебе кажется, у нас с тобой хорошие отношения? Или еще какие?

— Уж если ты об этом спрашиваешь, то, видимо... Второе предположение ближе к истине.

— Ты чувствуешь напряг?

— Очень явственно. Временами даже шкурой. Озноб по телу и это... Гусиная кожа.

— Шутишь, Паша?

— Ничуть. Отвечаю искренне и чистосердечно. И, надеюсь, моя откровенность зачтется. Я употребляю или, скажем, произношу не те слова, которые произносят другие... Ну что ж... Какие есть. Знаешь, в чем главное достоинство моего ответа? В нем нет лукавства.