Григорий Булыкин - Куплю входную дверь

– Я дверь принес.

Женщина молчит. И я вдруг теряю контакт с окружающим меня пространством. Только свое шумное дыхание я еще слышу. Шумное, тяжелое дыхание немолодого уже человека, ведущего сидячий образ жизни добрых лет двадцать.

– Сколько?

– Что?

– Сколько с меня?

Лицо женщины обретает четкие зримые черты – туповатый нос, жесткие губы, скуластое, туго рбтянутое кожей лицо.

– Не знаю… – Я вдруг теряюсь.

– Сколько же?

Внизу раздаются взбудораженные голоса. Один, до странного знакомый: «Вот, царапина свежая… Значит, в этом подъезде!» Я оборачиваюсь – по лестнице поднимается Дим Димыч, моя жена, сосед-толстяк, кто-то еще.

– Вот он!

На лестничной клетке четыре квартиры. И вот уже щелкают замки, какой-то старик в пижаме неистово кричит: «Надоело! Выселить эту стерву! Что ни вечер – скандал, скандал, скандал!»

Бородатый юноша флегматично констатирует: «Наташке дверь вернули».

– Нет, вы только представьте себе: очередной хахаль, застукав ее с дружком, уносит дверь. Мол, ей двери не нужны – вход свободный, ха-ха! – Визгливый старик обращается ко мне, как к свидетелю.

– Идем, Гриша… – Жена ведет меня за руку, как маленького, а Дим Димыч с толстяком берут дверь, и мы начинаем спускаться вниз.

Просыпаюсь я от стука молотка. Смотрю на будильник – половина двенадцатого.

Бреду в коридор. В прихожей – жена на фоне могучей спины Переходчикова.

…Завтракаем. Переходчиков вдруг хлопает себя по карманам, затем – по лбу. – Да, как же я забыл? Пусев, Пусев. Василий… А, вот! – Он достает из заднего кармана сложенную вчетверо бумажку. – Его племянница работает у тебя, кажется, в проектном бюро…

Жена встает, касается моей макушки ладонью.

– Гриша, мы так порешили, что тебе, действительно, не стоит вмешиваться в это дело. Не стоит. Но одно лишь тебе придется выдержать – ужин с Пусевым… В понедельник.

…Жена моет посуду. Я смотрю телевизор. Изредка достаю очки и просматриваю бумаги – квартальный отчет. Или, вернее, делаю вид, что просматриваю, чтобы не разрушить хрупкую оболочку успокоенности. Когда жена выходит из кухни, я быстро набираю номер телефона своего шофера Василия Петровича.

– Петрович, наш лимузин на ходу?

– А что с ним случится?

– Жена не запилит, что я в выходной тебя отрываю?

– Обойдется, если надо…

– Только во двор не заезжай, я жду тебя на углу.

– Полагаю, путешествуешь? – Шарков отворяет дверь своего кабинета.

Только что мы прошли лабиринтом, который образуют коридоры его спецзаведения. Я давно уже не видел столько детей, собранных в одном месте. С каким недоверием и любопытством смотрели они на меня; особенно красивый, смуглый мальчик, соскочивший с подоконника при нашем появлении

– Ты выезжаешь отсюда? – я обвел рукой довольно скудно об ставленный кабинет.

– Признаться, редко. Завхоз у меня – маг. Разве что в роно или в исполком…

– Как твоя книга?

– Я же не роман пишу. Тут важен фактор времени. Скажем, провел я любопытнейший эксперимент – коллега из Приморья подсказал. Видишь, на стене четыре квадрата? Один из них явно больше другого… Я завожу в кабинет трех ребят и спрашиваю – равны или не равны квадраты?

– Тут и слепому видно…

– Ну, не знаю, как слепому… Вся шутка в том, что я загодя уславливаюсь с одним из трех, как правило, с самым сильным и авторитетным мальчиком, чтобы он утверждал, что квадраты равны. Улавливаешь?

– Не совсем.

– Он подавляет остальных своим авторитетом.

– Но квадраты ведь не равны?!

– А они вслед за ним утверждают, что равны! Жуть! Только один мальчонка, помнишь, что на подоконнике сидел, только он буквально со слезами на глазах доказывал мне и моим «агентам», что квадраты – не равны. Один из десяти! Я было чуть ли не в генетические дебри после этого забрел – знаешь, эти модные штучки насчет биологических факторов и прочая дребедень. А потом засел за личные дела мальчиков. И заметь, помимо всяческих привычных бед – водка, развал семьи – обнаружил кое-что еще.

Шарков роется в бумагах, а я безучастно наблюдаю за ним, понимая, как мы близки и как бесконечно далеки друг от друга. Я посматриваю на часы, досадуя на себя за то, что гнал сюда машину, надеялся на что-то – на что?

– Вот, послушай: «Изучая семьи воспитанников, я пришел к выводу, что наиболее стойкие нравственные понятия закладываются прежде всего в семье. Отец, работавший «налево» более качественно, чем на производстве… Мать, приносившая из детского садика, где работала нянечкой, продукты… Раздвоение этики и морали на «внутрисемейную» и, так сказать, «внешнюю» – вот что…»

Шарков смотрит на меня поверх очков, неожиданно улыбается:

– Скучно?

– Нет, отчего же…

– Ладно, не буду. Только одна деталь: помнишь мальчика на подоконнике? Страшная трагедия: мать умерла от рака. Отец не смог жить без нее даже ради сына. Покончил с собой. Я не знаю, точнее не хочу оценивать – имел ли он на это право. Важен сам максимализм поступка. И я уверен – сотен поступков, совершавшихся на глазах мальчика… А у прямых корней и побеги прямые. Вот что важно: максимальная честность – и мальчик это впитывал в себя с пеленок.

– А потом ограбил ларек или еще что? За что-то этот честный мальчик все-таки попал к тебе?

– Да, попал. И все же – какая стойкость! Я ведь подсунул ему самого сильного «агента». Лидера!

Я предоставляю Шаркову вновь удивиться тому, что он разыскивал у себя в заведении маленького Джордано Бруно, развожу вместе с ним руками, пожимаю плечами… Да-да… Это ж надо…

– Прости, я даже не спросил, зачем ты приехал? – Он виновато смотрит на меня поверх очков. – Что-то стряслось?

…Потом мы идем вдоль кирпичного забора к выходу. И Шарков то и дело здоровается со своими воспитанниками. Это официально-почтительное «здрасте Арей… Вич…» начинает действовать мне на нервы. Тем более, что я никак не могу уловить смысл шарковской тирады, постоянно перебиваемой этим «здрасте».

– Ты ведь был самым остойчивым из нас, – говорит мне он.

– Что же я баржа? Остойчивость…

– А почему бы и нет? Баржа… Ты работаешь вертикально – главное удержать груз, любой ценой удержать!

– Это что – плохо?

– Нет, но этого мало. Груз ведь нужно еще и перемещать. Что толку от баржи, застрявшей на середине реки? Неспособной перевалить через порог? Утратившей цель?

– Ты считаешь Рыльцева порогом?

– А ты? Здравствуйте, мальчики… Здравствуйте… Владик Рыльцев – это не порог, это порожек. Страшнее другое, то, что ты стал расценивать – вольно или невольно – свою работу как некое средство в достижении, в общем-то, банальных житейских благ. К самой работе, в творческом смысле, ты утратил прежний интерес.